Концепция "общества риска"

Концепция "общества риска"

САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ФАКУЛЬТЕТ СОЦИОЛОГИИ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ДИСЦИПЛИНА: СОЦИАЛЬНАЯ ЭКОЛОГИЯ

РЕФЕРАТ: КОНЦЕПЦИЯ «ОБЩЕСТВА РИСКА»

 

Работу выполнила:

студентка 5-ого курса ОЗО

Леванцова Людмила

 

 

 

 

 

 

 

 

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

2007

СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ:

1.

Становление Новой экологической парадигмы

2

2.

Общество всеобщего риска и рефлексивная модернизация

6

3.

От изучения риска к концепции общества риска

8

3.1.

Социологическая теория риска Н.Лумана

8

3.2.

Представления об обществе риска Э.Гидденса

12

3.3.

Концепция общества риска У.Бека

14

4.

Парадигма общества риска применительно к отечест. ситуации

21

5.

Россия как «общество всеобщего риска»

24

6.

Список литературы

28

1. Становление Новой экологической парадигмы

Классическая социология в течение длительного периода рассматривала окружающую среду как внешний фактор, не связанный с социальной сферой. Так продолжалось до конца 1980-х годов, а деятельность социологов долгое время сводилась к практическим исследованиям в сфере экологических движений и установок. Изучение экодвижений как носителей системы ценностей позволили сформулировать Новую Экологическую Парадигму (НЭП). НЭП не содержит конкретных механизмов перехода к новому обществу и не определяет характера его политической и экономической системы (капитализм, социализм или что-либо еще), но она позволяет выявить ключевые социально-культурные установки (позиции) общества по отношению к основным аспектам своего функционирования – промышленному росту, прогрессу, политике, взаимосвязям человека с природой и т.д. При этом речь идет не об установках и ценностях, сформулированных инвайронменталистами, но о реально существующих в современном обществе ценностях, сформировавшихся большей частью под влиянием действий и идей экологических движений.

Современную Доминирующую Социальную Парадигму (ДСП) можно обозначить как «Парадигму человеческой исключительности» (Яницкий О.Н.), ее основой является антропоцентризм. НЭП предполагает отказ от этого принципа и признание человека одним из многих других существ, которые взаимозависимы и включены в глобальную экосистему. Она основывается на доминировании таких идей, как самоценность природы, забота обо всех живых организмах, включая людей и их будущие поколения, стремление к исключению любых видов риска и опасностей, угрожающих человечеству и природе; признание того, что существуют законы биосферы, которые человеческое общество не должно преступать.

Экологическое преобразование общества может быть представлено, таким образом, «как смена доминирующей социальной парадигмы, то есть суммы идей, отражающих социальное устройство общества и его институциональную структуру, управляющую поведением отельных людей и социума в целом»[1].

Хотя люди обладают исключительными характеристиками (культура, технологии и др.), они все же остаются лишь одними из многих живых существ, которые взаимозависимы и включены в глобальную экосистему.

Человеческие дела находятся под воздействием не только социальных и культурных факторов, но и включены в сложную систему причинно-следственных связей (включая и обратные связи) природной ткани.

Люди живут в конечной биофизической среде и зависимы от нее, эта среда налагает серьезные биологические и физические ограничения на человеческую деятельность.

Хотя изобретательность людей и обретаемая вследствие этого сила, кажется, могут на какое-то время расширять границы несущей способности экосистем, экологические законы, тем не менее, не могут быть отменены.

После того как НЭП была введена в научный оборот, последовала продолжительная дискуссия, в том числе и в советской социологии.

Появление Новой экологической парадигмы стимулировало вопрос: а какова же «старая», то есть доминирующая сегодня социальная парадигма? Хотя литературы на эту тему в западной социологии было достаточно, конструирование новой парадигмы не было плодом теоретических спекуляций. В 1980-82 гг. международная исследовательская группа под руководством Л. Милбреса (США) провела сравнительное исследование инвайронментальных верований и ценностей в США, Великобритании и Западной Германии. Всего было опрошено 5589 человек, включая обывателей, а также профсоюзных лидеров, бизнесменов, лидеров общественного мнения, представителей распорядительной и исполнительной власти и собственно инвайронменталистов, т. е. потенциальных носителей Новой экологической парадигмы. В результате стало возможным систематическое сопоставление позиций приверженцев доминирующей и новой парадигм (см. Таблицу 1).

Таблица 1. Сравнение конкурирующих парадигм[2]

Доминирующая социальная парадигма

Новая инвайронментальная парадигма

I. Низкая ценность природы
- природа существует для производства благ
- господство человека над природой
- предпочтение экономическому росту, а не защите среды

I. Высокая ценность природы
- природа ценна сама по себе
- гармония человека и природы
- предпочтение защите среды, а не экономическому росту

II. Сострадание только к тем, кто рядом и дорог
- эксплуатация человеком других существ для удовлетворения своих нужд

- безразличие по отношению к заботам других людей
- интерес к проблемам только своего поколения

II. Сострадание как жизненный принцип, по отношению к:
- другим живым существам
- другим людям
- другим поколениям

III. Согласие на риск с целью максимизации богатства
- наука и технология суть огромное благо для людей
- быстрое развитие атомной энергетики
- приоритет твердым технологиям
- уменьшение значения регулирования, использование рыночных механизмов, индивидуальная ответственность за риск

III. Продуманные планирование и действия с целью избежания риска
- наука и технологии не всегда благо
- «нет» дальнейшему развитию атомной энергетики
- приоритет мягким технологиям
- государственное регулирование с целью защиты природы и человека, их взаимная ответственность

IV. Рост без ограничений
- в ресурсах нет недостатка
- проблемы перенаселения не существует
- приоритет производству и потреблению

IV. Ограниченный рост
- ресурсы ограничены
- нужно ограничить популяционный взрыв»
- приоритет сохранению

V. Существующее общество о'кей (сохранение доминирующей парадигмы)
- люди не слишком разрушают природу
- иерархия и эффективность
- предпочтение рынку
- соревнование
- материализм
- сложные и быстро изменяющиеся стили жизни
- работа с целью удовлетворения экономических потребностей

V. Нужно совершенно новое общество (т. е. новая парадигма) - люди серьезно разрушают природу и самих себя
- открытость и (со)участие
- предпочтение общественным благам
- кооперирование
- постматериализм
- простые стили жизни
- в работе главное
- удовлетворение от нее

VI. Старая политика
- эксперты
- ключевые фигуры
- предпочтение механизмам рыночного контроля
- отказ от прямых действий, использование существующих институциональных структур
- сохранение старой, «право-левой» партийной структуры

VI. Новая политика
- консультации и соучастие
- предпочтение предвидению и планированию
- готовность к прямым действиям
- новая партийная структура, ориентированная на новые проблемы

2. Общество всеобщего риска и рефлексивная модернизация

В 80-е годы XX века социологией был признан социальный характер экологических проблем, началось тесное взаимодействие и взаимовлияние между социальной экологией и социологической теорией. Именно тогда она вошла на равных правах с другими направлениями науки в «большую социологию» и стала важной составной частью социологических концепций модернити и постмодернити.

Признание общей социологией наличия экологической составляющей модернити совпало по времени с политическим признанием актуальности экопроблем. Это говорит не о политической ангажированности социологов, но о качественно новой стадии развития общества. Экологическая опасность и ее воздействие на социальные процессы стала глобальной и явной угрозой существованию современного общества. Причем угрозой не только здоровью людей и состоянию природных экосистем, но экономическим и политическим интересам различных социальных групп. Недаром в определении индустриального общества как рефлективной модернизации экологический кризис интерпретирован как проявление экологического риска.

Концепция общества риска сложилась на основе многочисленных прикладных, менеджерских оценок технологического риска, а также социологических исследований его восприятия населением. Процесс осознания экориска как социального явления и прикладные исследования в сфере оценки риска всегда были тесно связаны друг с другом. Эта взаимосвязь выражалась одновременно как в их противостоянии, так и во взаимодополнении.

Общество столкнулось с необходимостью оценки степени реальной экологической опасности, созданной развитием его индустриальной основы. Определение вероятности техногенных аварий и катастроф стало обязательным для управления различными технологическими системами. В то же время, под давлением экологических движений в развитых странах Запада были приняты зеленые, проэкологические законодательства. Промышленное лобби нуждалось в весомых аргументах в борьбе для отставания своих интересов.

В результате, появилась так называемая количественная оценка риска, которая была призвана стать, с одной стороны, реальным инструментом управления, с другой – идеологическим орудием борьбы промышленных компаний с экологическим движением. Последняя функция была явно преобладающей. Появились работы, доказывающие, что опасность ветровой энергетики не ниже, чем энергетики атомной. Затем начали разрабатываться методы оценки степени опасности совершенно новых технологических систем.

Протесты экодвижений и населения против опасных объектов были объявлены иррациональными страхами неспециалистов. В свою очередь количественная оценка риска вызвала резко отрицательную реакцию со стороны экологического сообщества и недоверие населения. Антропологи и социологи доказали, что неприятие общественностью этого подхода и растущее беспокойство по поводу экологических и технологических рисков не есть нечто иррациональное, а скорее представляет рациональность более высокого порядка.

Но самый важный шаг в развитии оценки риска, позволивший в конечном итоге увязать социальные и технологические аспекты оценки риска был сделан Чарльзом Перроу, который ввел понятие обычной или системной аварии (normal or system accident). Перроу занимался социологией организаций и исследованием сложных технологических систем. Он произвел детальный анализ ряда аварий, включая аварию на атомной станции. Результатом его работы стали три ключевых вывода: системная авария в сложных технологических системах неизбежна и непредсказуема, ее вероятность невозможно просчитать, так как она всегда существует в силу нелинейного сочетания элементов; системная авария одинаково свойственна как старым, хорошо отрегулированным отраслям промышленности (например, нефтехимии), так и новым, пока еще плохо контролируемым (ядерная энергетика); количественная оценка риска просто игнорирует сложные взаимодействия между компонентами системы, которые и являются причиной многочисленных и неизбежных системных сбоев.

Дальнейшее развитие исследований риска в социальной теории привело к появлению концепции общества риска Ульриха Бека (1984г.). Он вывел понятие системного инцидента за узкие рамки функционирования технологических систем, определив современное общество как общество риска, который является всеобщим, непредсказуемым и некалькулируемым. Общество и его институты вынуждены постоянно оценивать свои действия с позиций приемлемости риска. Именно этот процесс определяется Беком и его последователями как рефлексивная модернизация. Она в интерпретации Бека имеет двойственный характер: с одной стороны, направлена на минимизацию риска, а с другой – постоянные изменения и трансформации увеличивают риск.

Энтони Гидденс применил выводы Бека к более высокому уровню обобщения и осмысления процессов становления постмодернити. Рефлексивная модернизация понимается как постоянное переосмысление, переоценка и соответствующая трансформация всех институтов модернити.

 

3. От изучения рисков к концепции общества риска (Н.Луман, Э.Гидденс, У.Бек)

В течение столетия социология проделала путь от изучения множества отдельных рисков и рискогенных ситуаций к пониманию того, что само общество является генератором рисков. К середине 1980-х годов изучение рисков становилось все более запутанным и хаотичным: риск-анализу явно недоставало центрального фокуса. «Через разнообразие методов и подходов к анализу рисков красной нитью проходила заинтересованность социологов  рискогенностью  различных  составляющих  социальной  ткани  –  от межличностных процессов и сетей до социальных институтов и структур, от первичных групп и символических интеракций до социальных движений и крупномасштабных организаций и систем»[3].

Но дело заключалось не только в разнообразии рисков, их масштаба и направленности. Исторически  широко  известная  и  вполне  тривиальная  мысль  о  двойственности, двузначности всякого орудия, наконец, получила научный статус. Действительно, дубина, нож, автомат – одновременно инструменты креативной и разрушительной деятельности, защиты и нападения. Освободители на поверку часто оказываются завоевателями, защитники –  агрессорами или оккупантами.

Безопасность для одних превращается в опасность, риск для других. Сегодня существуют тысячи орудий, веществ, групп, официально имеющих статус двойного назначения. То же можно сказать и о социальных институтах, организациях, сообществах. Все или почти все может быть использовано как во благо, так и во вред. Более того, благое дело совсем не обязательно отзывается тем же. Напротив, оно зачастую порождает желание превратить даруемое благо в риск, в моральные или физические потери для благодетеля. Не зря родилось утверждение «Ни одно доброе дело не остается без наказания». Дальнейшее сосредоточение исследований на отдельных аспектах социальной ткани затемняло общий интерес и могло привести к пренебрежению проблематикой, которая впоследствии стала одной из основных в современной социологии. Нужна была некоторая объемлющая концепция. В течение двух последних десятилетий прошлого века Н. Луман, Э. Гидденс и У. Бек создали такие генерализующие концепции.

3.1. Социологическая теория риска Н. Лумана

Социологическая теория риска Н. Лумана напрямую связана с критикой рациональности современного общества. Социология, пишет Луман, должна поставить вопрос о том, «как общество объясняет и выправляет отклонение от нормы, неудачу или непредвиденную случайность. Эта темная сторона жизни, этот груз разочарования, когда ожидания ни к  чему не приводят, должны стать более очевидными, чем сильнее наша надежда на нормальный ход событий». И далее: «Объяснение нарушения не может быть оставлено на волю случая: необходимо показать, что это нарушение имеет свой собственный порядок, так сказать вторичную нормальность. Таким образом, вопрос, как объясняются и как обходятся несчастья, содержит значительный критический потенциал –  критический не в смысле призыва к отрицанию общества, подверженного несчастьям, а критического в смысле  обострения  обычно  неочевидной  способности  проводить  отличия.  Дело заключается скорее в том, что мы можем познать нормальные процессы нашего общества, изучая, как общество пытается осмыслить свои неудачи в форме риска»[4]. Риск является обратной стороной нормальной формы, и «только при обращении к обратной стороне нормальной формы мы и можем распознать ее как форму». Не трудно  заметить,  что  Луман  фактически  повторяет  основной  тезис  Ч.  Перроу  о нормальности отклонения.

Если  мы  сохраняем  дихотомию  нормального/отклоняющегося  как  инструмент  для наблюдения за современным обществом, продолжает Луман, то уместен вопрос о том, как мы  понимаем  «рациональное  общество»,  если  рациональность  в  просветительски-идеологическом смысле утратила свое былое значение. Или более фундаментально: «Как мы понимаем наше общество, если превращаем понятие риска –  бывшего когда-то актуальным лишь для некоторых групп, подвергавших себя особой опасности, –  в универсальную  проблему,  неизбежную  и  неподдающуюся  решению?  Что  теперь становится необходимым?.. Как общество при нормальном ходе выполнения своих операций справляется с будущим, в котором не вырисовывается ничего определенного, а только более или менее вероятное или невероятное?»[5].

Характерной  чертой  постсовременного  общества,  по  Луману,  является  не  столько потребность создания условий стабильного существования, сколько интерес к крайним, даже  невероятным  альтернативам,  которые  разрушают  условия  для  общественного консенсуса и подрывают основы коммуникации. Поведение, ориентированное на такие случайности, и принятие таких альтернатив являются противоречивыми. «Все усилия основать решения на рациональном подсчете не только остаются безуспешными, но в конечном   счете   также   подрывают   требования   метода   и   процедур рациональности»[6].

По утверждению Лумана, «современное рисковое поведение вообще не вписывается в схему рационального/иррационального»[7]. Принимаемые решения всегда связаны с рисковыми последствиями, по поводу которых принимаются дальнейшие решения, также порождающие риски. Возникает серия разветвленных решений, или «дерево  решений»,  накапливающее  риски.  В  процессах  накопления  эффектов  принятия решений, в долговременных последствиях решений, не поддающихся вычислению, в сверхсложных и посему не просматриваемых причинных связях существуют условия, которые  могут  содержать  значительные  потери  или  опасности  и  без  привязки  к конкретным решениям. Таким образом, потенциальная опасность таится  в  трансформации  цепи  безличных  решений  в  некоторый  безличный, безответственный и опасный продукт.

Луман предлагает подойти к понятию риска через понятие порога бедствия. Результаты подсчета риска можно принимать, если вообще можно, лишь не переступая порог, за которым риск мог бы трактоваться как бедствие. Причем необходимо принимать в расчет, что порог бедствия будет расположен на самых разных уровнях, в зависимости от характера вовлеченности в риск: в качестве субъекта принятия решения или в качестве

объекта, вынужденного выполнять рисковые решения.

Восприятие риска и его «принятие» являются не психологическими, а социальными проблемами: человек поступает в соответствии с ожиданиями, предъявляемыми к нему его постоянной референтной группой. В современном обществе на первый план выдвигаются вопросы о том, кто принимает решения, и должен или нет (и в каком материальном и временном контексте) риск приниматься в расчет. Таким образом, к дискуссии о восприятии  риска  и  его  оценке  добавляется  проблема  выбора  рисков,  которая контролируется социальными факторами.

Социология получает новую возможность выполнять свою традиционную функцию предупреждения общества. Даже если социолог знает, что риски выбираются, то почему и как он сам это делает? «При достаточной теоретической рефлексии, мы должны признать, по меньшей мере, «аутологический» компонент, который всегда вклинивается, когда наблюдатели наблюдают наблюдателей... Из всех наблюдателей социология должна первой осознать этот факт. Но и другие делают то же самое. То, что выходит за пределы этих действий, это теория выбора всех социетальных операций, включая наблюдение за этими  операциями,  и  даже  включая  структуры,  определяющие  эти  операции.  Для социологии тема риска должна быть, следовательно, подчинена теории современного общества.  Но  такой  теории  нет...  Нет  и  определения  риска,  которое  могло  бы удовлетворить научным требованиям...»[8].

Социологическое наблюдение для Лумана –  это наблюдение второго порядка или наблюдение  наблюдения.  Чтобы  соотнести  оба  уровня  наблюдения,  Луман  вводит различение риска и опасности. Если потенциальный урон «привязывается к решению» и рассматривается как его последствие, тогда речь идет о риске решения. Если же возможный  урон  анализируется  как  обусловленный  внешними  факторами,  т.е. привязывается к окружающей среде, тогда можно говорить об опасности. Это  не  означает,  что  определение  чего-то  как  риска  или  опасности  полностью оставлено  на  милость  наблюдателя.  «Существует  определенный  барьер,  например, необратимый сдвиг в экологическом балансе или возникновение бедствия уже не может быть связано с каким-то конкретным решением...»[9].

Как бы то ни было, подчеркивает Луман, в современном обществе нет поведения, свободного от риска. Для дихотомии риск/безопасность, это означает, что нет абсолютной надежности или безопасности, тогда как из дихотомии риск/опасность вытекает, что нельзя избежать риска, принимая какие-либо решения. Другими словами, надо оставить надежду, что новое знание увеличивает вероятность перехода от риска к безопасности. Напротив, чем лучше мы знаем то, что мы не знаем, тем более глубоким становится наше осознание риска. Чем более рациональными и детальными становятся наши вычисления, тем больше аспектов, включающих неопределенность по поводу будущего и, следовательно, риска, попадает в поле нашего зрения. «Современное рискоориентированное общество – это продукт не только осознания последствий научных и технологических достижений. Его семена  содержатся  в  расширении  исследовательских  возможностей  и  самого знания»[10].

Наконец, Луман, как и другие, видит в проблеме риска политический аспект. Так как политическая  оценка  допустимого  риска  или  безопасной  технологии  будет  играть значительную роль, «пространство для соглашения будет, скорее всего, найдено в этом поле, а не в поле различных мнений по поводу первичного риска. Но именно такая перспектива перетягивает политику на ненадежную территорию. Политика подвержена не только обычным и очевидным тенденциям гипероценки или недооценки рисков, что

изначально вызывает политизацию тем, но также искажениям, проистекающим из того факта,  что  первичный  риск  считается  контролируемым  или  неконтролируемым  в зависимости от предполагаемого результата. Любая оценка риска была и остается контекстуально обусловленной»[11]. Поэтому «мы должны по другому взглянуть на различие риска и опасности в этом контексте, в частности в отношении к политике. Если бы это было только вопросом опасности в смысле природного бедствия, упущенная  возможность  его  предотвращения  сама  стала  бы  риском.  Очевидно, политически легче дистанцироваться от опасностей, чем от рисков –  даже там, где вероятность потери или масштаб потери больше в случае опасности, чем в случае риска...

…   Если даже предотвращение ущерба возможно в обоих ситуациях, могло бы тем не менее быть уместным <заранее> определить, трактуется ли первичная проблема как опасность или как риск»[12].

Современная коммуникация, по Луману, предполагает выбор между альтернативами, что само  по  себе  является  рисковым.  Но,  несмотря  на  подрыв  основ  традиционной рациональности, коммуникация, и ничто иное, остается тем средством, с помощью которого общество как система производит и воспроизводит себя. Именно коммуникация обеспечивает социальное сцепление. Луман ищет решение проблемы нормализации общества в аутопойэтическом типе коммуникации. Термин «аутопойэтический» означает, что формирование и структурирование системы не являются следствием воздействия внешних факторов. Протест не импортируется в систему из внешней среды; это конструкт самой социальной системы. Система познает себя в процессе, посредством которого все факты, ей доступные, прессуются в форму протеста и воспроизводятся с ее помощью.

Система «открыта по отношению к теме и случайному событию, но закрыта в отношении логики формирования протеста». И далее очень важное замечание, перекликающееся с активистской парадигмой А. Турэна: «Общество таким образом осмысливает себя в форме протеста против себя самого»[13].

Итак, Луман предлагает не завершенную социологическую теорию риска, а варианты рефлексии по поводу возможностей создания такой теории. Он пытается поставить социолога  в  положение  не  критика  современного  общества,  вошедшего  в  эпоху глобального риска, а компетентного эксперта, помогающего обществу вернуть утраченное состояние «нормальности».

3.2. Представления Э.Гидденса об обществе риска

Э.  Гидденс,  анализируя  процессы  модернизации  и  ее  переход  в  более  высокую (рефлективную)    стадию,    не    уделял,    как    Луман,    столь    пристального    внимания эпистемологии риска. Но, может быть, именно поэтому он выявил те структурные элементы социума, трансформация которых порождает риски. Назову их очень кратко.

Гидденс, как и У. Бек (см. об этом ниже), отметил двусторонний характер перехода к стадии  рефлексивной  модернизации,  ввел  понятие  «разъединение»,  т.е.  изъятие социальных отношений из локального контекста и их включение в контекст глобальный, постоянно подчеркивая, что модернити внутренне присуща тенденция к глобализации.

«Немыслимая и всевозрастающая взаимозависимость повседневных решений и глобальных последствий есть ключевой пункт новой повестки дня»[14]. Он ввел понятие безличных институтов (абстрактных систем), указав при этом, что природа социальных институтов модерна тесно связана с настройкой механизмов доверия в этих системах. Вообще, доверие является базовым фактором для существования в условиях пространственно-временной дистанцированности, присущей веку модерна. Автор ввел также понятие «онтологическая безопасность», т. е. ощущение надежности людей и вещей, надежности и предсказуемости повседневной жизни. Гидденс уделил много внимания соотношению модерна и традиции. Модернизация разрушает традицию главным «врагом», которой является растущая институциональная рефлективность. Но, по мнению Гидденса (и это важно для нас), «сотрудничество» модерна и традиции было критически важным на его ранних стадиях, когда предполагалось, что риск может быть калькулирован[15].

Современное общество рискогенно, хотим мы этого или нет; даже бездействие чревато риском. Анализируя собственно механику производства рисков, Гидденс подчеркивал, что современный мир структурируется главным образом рисками, созданными человеком. Эти риски имеют ряд отличительных признаков.

Во-первых, современные риски обусловлены глобализацией в смысле их «дальнодействия» (ядерная война).

Во-вторых, глобализация рисков, в свою очередь, является функцией возрастающего числа взаимозависимых событий (например, международного разделения труда).

В-третьих, современный мир – это мир «институционализированных сред рисков», например, рынка инвестиций, от состояния  которого  зависит  благополучие  миллионов  людей.  Производство  рисков динамично: осведомленность о риске есть риск, поскольку «разрывы» в познавательных процессах не могут быть, как прежде, конвертированы в «надежность» религиозного или магического знания.

В-четвертых, современное общество перенасыщено знаниями о рисках, что уже само по себе является проблемой.

Наконец, Гидденс ввел чрезвычайно важное для наших последующих рассуждений понятие «среда риска» в современном обществе, выделив три ее компоненты: угрозы и опасности, порождаемые рефлективностью модернити; угроза насилия над человеком, исходящая от индустриализации войн, и угроза возникновения чувства бесцельности, бессмысленности  человеческого  существования,  порождаемая  попытками  человека соотнести свое личное бытие с рефлективной модернизацией[16].

3.3. Концепция общества риска У.Бека

Наиболее завершенная концепция общества риска принадлежит У.Беку. Согласно Беку, риск – это не исключительный случай, не «последствие» и не «побочный продукт» общественной жизни. Риски постоянно производятся обществом, причем это производство легитимное,  осуществляемое  во  всех  сферах  жизнедеятельности  общества  – экономической, политической, социальной. Риски –  неизбежные продукты той машины, которая называется принятием решений.

Риск, полагает Бек, может быть определен как «систематическое взаимодействие общества с угрозами и опасностями, индуцируемыми и производимыми модернизацией как таковой. Риски  в  отличие  от  опасностей  прошлых  эпох  –  следствия  угрожающей  мощи модернизации и порождаемых ею неуверенности и страха»[17]. «Общество риска» – это фактически новая парадигма общественного развития. Ее суть состоит в том, что господствовавшая в индустриальном обществе «позитивная» логика общественного производства,  заключавшаяся  в  накоплении  и  распределении  богатства,  все  более перекрывается  (вытесняется)  «негативной» логикой  производства  и распространения рисков. В конечном счете расширяющееся производство рисков подрывает сам принцип рыночного хозяйства и частной собственности, поскольку систематически обесценивается и  экспроприируется  (превращается  в  отходы,  загрязняется,  омертвляется  и  т.  д.) произведенное общественное богатство. Расширяющееся производство рисков угрожает также фундаментальным основам рационального поведения общества и индивида –  науке и демократии.

Не менее важно, что одни страны, общности или социальные группы, согласно данной теории, только извлекают прибыль из производства рисков и пользуются производимыми благами, другие же подвергаются воздействию рисков.

Однако, замечает Бек, производство рисков весьма «демократично»: оно порождает эффект бумеранга, в конечном счете настигая и поражая тех, кто наживался на производстве рисков или же считал себя застрахованным от них. Отсюда другой вывод: производство рисков –  мощный фактор изменения социальной структуры общества, перестройки его по критерию степени подверженности рискам. Это, в свою очередь, означает, что в обществе складывается новая расстановка политических сил, в основе которой лежит борьба за определение, что рискогенно (опасно), а что нет.

Следовательно, «политический потенциал общества риска должен быть проанализирован социологической теорией в терминах производства и распространения знаний о рисках». И далее  Бек  делает  вывод,  имеющий  непосредственное  отношение  к  экологической политике: «Социально осознанный риск политически взрывоопасен: то, что до сих пор рассматривалось, как неполитическое, становится политическим»[18].

Иными словами, риски «политически рефлексивны», т. е. вызывают к жизни новые политические  силы  (например,  социальные  движения)  и  оказывают  влияние  на существующие социальные институты общества.

В формировании идеологии и политики современного общества одну из ключевых ролей играет  наука,  производство  знаний.  Теория  «общества  риска»  утверждает,  что  с расширением производства рисков, особенно мегарисков, роль науки в общественной жизни и политике существенно изменяется. Ведь большинство рисков, порождаемых успехами научно-технической модернизации, причем наиболее опасных (радиоактивное и химическое  загрязнение,  неконтролируемые  последствия  генной  инженерии),  не воспринимаются непосредственно органами чувств человека. Эти риски существуют лишь в форме знания о них. Отсюда специалисты, ответственные за определение степени рискогенности новых технологий и технических систем, а также средства массовой информации, распространяющие знания о них, «приобретают ключевые социальные и политические позиции»[19].

Еще одна проблема – это политическая интерпретация технического и естественно-научного  знания.  Это  знание  не  может  быть  использовано  непосредственно  в политическом процессе. Необходим перевод этого знания на язык политического диалога и решений.  Этот  перевод  осуществляется  политически  ангажированным  научным сообществом,  которое  «превращается  в  фактор,  легитимизирующий  глобальное промышленное  загрязнение,  равно  как  и  всеобщий  подрыв  здоровья  и  гибель растительности, животных и людей»[20]. Формируется институт экспертов, который приобретает самодовлеющее политическое значение, поскольку именно он определяет, что и насколько опасно. Именно эксперты определяют уровень социально-приемлемого риска для общества.

Привилегированное  положение  корпуса  экспертов  влечет  за  собой  негативные последствия. Эксперты превращаются в элиту, третирующую остальное население как алармистов, подрывающих общественный порядок. Разделение общества на экспертов и всех  остальных  вызывает  у  населения  стойкую  реакцию  недоверия  к  науке  и технологической сфере, поскольку эксперты систематически скрывают или искажают информацию о рисках, а также не могут ответить на вопросы, выдвигаемые населением и его инициативными группами. Борьба между политически ангажированными экспертами затрудняет оценку истинного состояния среды обитания и поиск адекватных решений. В результате  наука  как  социальный  институт  разделяется  на  академическую  или лабораторную (наука фактов) и науку опыта, которая, основываясь на публичных дискуссиях и жизненном опыте, «раскрывает истинные цели и средства, угрозы и последствия происходящего»[21]. Бек полагает, что наука опыта в обществе риска должна не только развиваться, но и быть принята обществом как легитимный институт знаний, уполномоченный принимать решения.

Нам представляются важными еще три положения этой теории.

Во-первых, это пересмотр основополагающей нормативной модели общества. Если нормативным идеалом прошлых эпох было равенство, то нормативный идеал общества риска – безопасность. «Социальный проект  общества  приобретает  отчетливо  негативный  и  защитный  характер  –  не достижение «хорошего», как ранее, а предотвращение «наихудшего». Иными словами, система  ценностей  «неравноправного  общества»  замещается  системой  ценностей «небезопасного   общества»,  а   ориентация   на   удовлетворения   новых   потребностей   –  ориентацией на их самоограничение»[22].

Во-вторых, в обществе риска возникают новые социальные силы, разрушающие старые социальные перегородки. Бек полагает,  что  это  будут  общности «жертв  рисков», а  их  солидарность  на  почве беспокойства и страха может порождать мощные политические силы.

В-третьих, общество риска политически нестабильно. Постоянное напряжение и боязнь опасностей раскачивают политический  маятник  от  всеобщей  опасности  и  цинизма  до  непредсказуемых политических  действий.  Недоверие  к  существующим  политическим  институтам  и организациям растет. Нестабильность и недоверие периодически вызывают в обществе поиск точки опоры – «твердой руки». Таким образом, возврат к прошлому, в том числе авторитарному и даже тоталитарному, не исключен.

В развитой им концепции риск в социологическом смысле есть систематическое взаимодействие общества «с угрозами и опасностями, инициируемыми и производимыми процессом модернизации как таковым. В отличие от опасностей прошлых эпох риски суть последствия, связанные с угрожающей мощью модернизации и порождаемыми ею глобальной нестабильностью и неопределенностью... В обществе риска неизведанные и неожиданные последствия приобретают характер господствующей силы»[23].

Принципиально важно, что это – социологический подход, потому что до сих пор социология, анализируя опасности для человека и природы, порождаемые процессами модернизации, говорила на чужом языке. Сентенции социологов по поводу загрязнения среды, опасностей техногенных аварий и катастроф были, по сути, технократическими и натуралистическими. В социологии сформировался ряд направлений, которые стали изучать эти «побочные» эффекты развития урбан-индустриальной цивилизации. Методологически это означало, что социология продолжает разделять и противопоставлять человека и природу, общество и среду его обитания. «Загрязнение» и подобные понятия, заимствованные социологией из естественных и технических наук, наивно предполагают, что:

• общество имеет дело с социально и пространственно локализуемыми процессами,
• с обратимыми процессами («загрязнили – ликвидировали опасность»),
• источник проблемы и ее решения лежат в сфере несоциальных наук и технологий.

Между тем производство рисков – социальный процесс. «В развитом обществе, – говорит Бек, – социальное производство богатства систематически сопровождается социальным производством риска. Соответственно проблемы и конфликты, связанные с распределением дефицита в обществе, соседствуют с проблемами и конфликтами, которые возникают вследствие производства, необходимостью определения и распределения рисков, порождаемых научно-техническими системами»[24]. И далее Бек выделяет ключевые характеристики общества риска.

Прежде всего, риск «демократичен» в том смысле, что он всеобщ и неустраним. Рано или поздно он поражает тех, кто его производит или наживается на нем. Бек называет это эффектом бумеранга современной цивилизации. В конечном счете, разрастание общества риска есть нарастание процессов «экологического обесценивания и экспроприации». Иными словами, модернизация входит в противоречие с интересами частной собственности и производства прибыли.

Новые противоречия и конфликты, порождаемые расширением сферы риска (сначала между развивающимися и индустриально развитыми странами, а затем и между последними), накладываются на «старые», принадлежащие индустриальной эпохе. Сегодня возможна такая ситуация, когда одни страны или группы будут накапливать богатство и пользоваться всеми благами цивилизации, а другие – только подвержены риску. Но это  ситуация переходного периода. Постепенно негативная логика распространения риска «демократизирует» ситуацию, в глобальном масштабе.

Далее, современные опасности не только всеобщи и всепроникающи, но и не воспринимаются человеческими органами чувств. Это еще один вызов социологии и другим наукам о человеке, все теоретические конструкции которых построены на восприятии человеком окружающего мира своими органами чувств. Риски «объективно» существуют» лишь в форме знаний о них. Поэтому наука становится мощной политической силой. «Политический потенциал общества риска должен быть осмыслен социологической теорией в терминах производства и распространения знаний о рисках»[25].

Вместе с тем монополия естественных наук на определение риска разрушается. Другие социальные субъекты и институты, например, средства массовой информации и общественные движения, поскольку они формируют общественное мнение и тем самым определяют степень социальной приемлемости риска, также приобретают ключевые социальные и политические позиции. Это означает, что высшего арбитра по вопросу о социальной приемлемости того или иного риска попросту не может существовать.

Итак, если индустриальное общество отмечено позитивной логикой распространения богатства, то общество риска – негативной логикой распространения опасностей. В целом, заключает Бек, это катастрофическое общество. Когда «исключительные условия» превращаются в норму повседневного бытия, риск всеобщ и выхода нет, люди перестают думать об опасностях. Этот «экологический фатализм позволяет маятнику индивидуальных и общественных настроений качаться в любом направлении. Общество риска переходит из состояния истерии к отрешенности, и наоборот»[26].

Концепция общества риска обладает высокой степенью генерализации. Однако попробуем продвинуться еще на несколько шагов вперед. Да, риски воздействуют на человека непосредственно. Но одновременно вся измененная человеком среда, опасная и «безопасная», представляет собой новый, ранее не существовавший вид производственной системы. ««Окружающая среда» – теоретически ложный термин. Она не может более рассматриваться как некое «пустое пространство», источник ресурсов и вместилище отходов общественного производства. «Окружающая среда» есть глобальная производственная машина, в которую встроены частичные машины общественного производства – государства, отрасли, корпорации и др. Законы функционирования этой машины доступны лишь комплексу наук. Но если есть геополитика и глобальная экология, то должна быть и глобальная социология – наука, изучающая структуру и динамику социальных институтов этой глобальной машины»[27].

Вторая проблема не менее существенна. Концепция общества риска интерпретирует ситуацию, складывающуюся в ходе новейшей фазы модернизации западного мира. Истоки этой ситуации усматриваются в прогрессе науки и технологий.

С моей точки зрения, общество риска в равной мере может быть создано наукой и идеологией, неконтролируемой динамикой технико-технологических систем и тоталитарными и авторитарными режимами. В советской России факторами риска были гражданская война и насильственная коллективизация, идея мировой революции и форсирования индустриализация, концепции «осажденной крепости» и «коллективной ответственности», милитаризация экономики и всеобщая секретность, программа построения коммунизма к концу 1980-х годов и политика всеобщей химизации сельского хозяйства, гонки космических вооружений. Этот список можно продолжать бесконечно.

Но, прежде всего, риск модернизации России был порожден идеологическими факторами. Идеология «сконструировала» политический режим, а он уже сформировал тот процесс модернизации, разрушительные плоды которого мы пожинаем сегодня. Модернизация страны была в целом директивной, форсированной и уж никоим образом не рефлексирующей. Это модернизация без обратной связи со сложившимися природными и социальными экосистемами. Логика накопления общественного богатства, лежащая в основе «нормальной» модернизации, была заменена логикой его расходования, проедания, омертвления во имя строительства и укрепления идеологически сконструированной социально-политической системы.

И  Гидденс,  и  Бек  выдвинули  концепцию  общества  риска  в  рамках  концепции  модернизации  –  концепции,  предлагаемой  в  современной  западной  социологии  в  качестве  своеобразной  альтернативы  классическому  марксизму.  Общество  риска  –  закономерный  продукт  развития  индустриального  общества,  стадия  модернизации  общественной  жизни,  этап «рефлексивной модернизации» (Бек) или «высокого модерна» (Гидденс)[28].

Как хорошо известно, модернизация – сложнейший, взаимосвязанный комплекс экономических,  политических,  социальных  и  культурных  изменений,  направленных  на  создание  тех  типов  социальных  систем,  которые  сложились  в  Западной  Европе  и  Северной Америке  в  девятнадцатом  веке  и  стали  постепенно  распространяться  на  другие  страны  и континенты.

Источником  концепции  модернизации  явились  исследования  Вебера.  По  Максу  Веберу, модернизация  (или,  как  он  обозначал  этот  термин,  «рационализация»)  является  процессом вытеснения  трех  основных  типов  социального  действия  –  ценностно-рационального, традиционного  и  аффективного  –  действием  целерациональным.  Согласно  Веберу,  реально протекающее  поведение  индивида  ориентировано  в  соответствии  с  несколькими  типами действий  одновременно.  В  нем  имеются  и  целерациональные,  и  ценностно-рациональные, и аффективные,  и  традиционные  моменты.  В  разных  типах  обществ  те  или  иные  виды действия  могут  быть  преобладающими.  В  традиционных  обществах  доминируют  традиционный  и  аффективный  типы  социального  действия,  а  в  индустриальном  –  целерациональный  и  ценностно-рациональный.  Вебер  был  убежден,  что  рационализация  социального действия,  т.е.  вытеснение  целерациональным  действием  всех  остальных  типов  социального действия – это тенденция самого исторического процесса.

На  определенном  этапе  своего  развития  индустриальное  общество  начинает  переходить на  стадию  т.н.  «общества  риска».  В  той  же  мере,  в  какой  модернизация  разрушила  основы феодального  общества  в  XIX  столетии  и  произвела  на  свет  индустриальное  общество, сегодняшняя  модернизация  разрушает  общество  индустриальное,  чтобы  выявить  контуры нового  социального  образования,  приходящего  ему  на  смену. 

4. Парадигма общества риска применительно к отечественной ситуации

«Парадигма    общества    риска»    –    это    новая    парадигма    теоретической   социологии.   Ее  суть состоит  в  утверждении,  что  обычное  индустриальное  общество  –  продукт  процесса  ранней модернизации  –  основывалось  на  производстве,  накоплении  и  распределении  материальных благ.  Поэтому  и  социальная  структура  этого  общества  основывалась  на  классах,  отличающихся друг от друга по собственности на материальные средства производства.

Но  со  становлением  общества  риска  ситуация  радикально  изменяется.  Господствовавшая в  индустриальном  обществе  «логика  позитива»  – производство,  накопление  и  распределение материальных  ценностей  – перекрывается  и  вытесняется  «логикой  негатива»  –  производством,  накоплением  и  распределением  рисков.  Этот  процесс  не  может  быть  описан  в терминах  веберовской  рационализации,  поскольку  последняя  трактовала  социальный  прогресс  как  «расколдовывание  мира»,  как  возрастание  власти  человека  над  природой.  Теперь же,  со  становлением  общества  риска,  человек  теряет  контроль  над  природными  процессами.  «Вторая  природа»  –  то,  что  создано  руками  человека  –  гидроэлектростанции,  плотины,  механизмы,  атомные  объекты  –  выходит  из-под  контроля  человека  и  превращается  в слепую и дикую стоящую над человеком силу, в господство хаоса и произвола.

Несмотря  на  плодотворность  введения  в  социологию  концепции  «общества  риска»,  сразу же  встает  вопрос  о  правомерности  перенесения  ее,  без  существенных  изменений,  для анализа  отечественной  ситуации.  Ведь  для  Бека  и  Гидденса  «общество  риска»  –  не  аморфное идеологическое  образование,  подобное  «обществу  развитого  социализма» или  «переходу  к рыночным  отношениям»,  а  конкретная  идеально-типическая  модель,  характеризующаяся легко  идентифицируемыми  в  современном  западном  обществе  чертами.  А  именно:  в обществе  риска  все  основные  сферы  общественной  жизни,  характерные  для  обычного индустриального общества, претерпевают следующие радикальные трансформации.

1)      В   сфере   экономической   растущие   по   масштабам   и   сфере   распространения   риски   в  конечном    счете    подрывают    основные    принципы    рыночного    хозяйства    и    частной    собственности. Они означают систематическое обесценение произведенных материальных благ.

2)      В социальной сфере производство рисков – мощный фактор изменения социальной структуры общества. Последняя трансформируется в совокупность социальных слоев, отличающихся друг от друга степенями подверженности рискам. При этом новая социальная стратификация отличается от классово-индустриальной, хотя, на первый взгляд, этого не должно происходить. Очевидно, что богатые люди обладают несравненно большими возможностями для покупки жилья в экологически чистых районах, покупки более свободной от экологических загрязнений пищи, отдыха на Канарских островах и т.д. Тем не менее, эти различия, в конечном счете, постепенно нивелируются благодаря «эффекту бумеранга». Загрязнение одних районов постепенно переходит на остальные, поломка атомного реактора приводит к онкологическим заболеваниям всех жителей окрестных селений и т.д. Более того, Ульрих Бек полагает, что в обществе риска должны возникать новые социальные общности, примером которых являются общности жертв рисков, экологических катастроф типа чернобыльской и т.д. Уже сегодня на Западе граждане для предотвращения новых жертв экологических катастроф объединяются в новые социальные группы и движения.

3)      В сфере культуры происходит пересмотр нормативного проекта развития общества. Нормативный идеал индустриального общества – это достижение социального равенства – будь то «общество равных возможностей», в котором каждый расторопный чистильщик сапог может стать миллионером, или советская уравниловка, в которой каждый сторублевый инженер имеет одинаковые с посудомойкой, но достаточно призрачные права на получение путевки в крымский санаторий. Но нормативный идеал общества риска – это безопасность. Социальный проект этого общества носит откровенно защитный характер. Не достижение наилучшего, а предотвращение наихудшего. Не ориентация на максимальное удовлетворение потребностей, а установка на их ограничение. Далее, в обществе риска изменяется роль науки в общественной жизни. Большинство рисков не воспринимаются органами чувств человека – они имеют скрытый характер, поэтому роль технических экспертов, а также средств массовой информации значительно  возрастает.

4)      В области политической экологизация общественной жизни приводит к дальнейшей демократизации, к большему проникновению демократии в сферы науки, технологии и индустрии. В сфере экологии как науки это означает усиление авторитета независимых экспертов «с улицы», не связанных общими материальными интересами с промышленными предприятиями. Более того, экологизация общественного сознания должна привести и к экологизации самих естественных наук. Несмотря на это, общество риска политически нестабильно, поскольку взрывоопасен не сам по себе риск, а риск осознаний. Это создает вполне понятное недоверие к существующим политическим структурам и поднимает законные вопросы об их ответственности как за возникновение экологических катастроф, так и за их предотвращение.

Вышеперечисленные условия наглядно  демонстрируют,  что  рассматриваемая  концепция  относится, прежде  всего,  к  современному  западному  обществу.  Скажем,  требование  экологизации научного мышления едва ли связано с систематическими невыплатами нищенских зарплат, с закрытием  сотен  институтов  и  тысяч  кафедр  и  лабораторий.  Неслучайно  другое  предлагаемое  название  для  общества  риска  –  «общество  рефлексирующей  модернизации»,  т.е. общество, способное к самокритике, к рефлексии, к изменению самих принципов  своего развития.  Это  общество  уже  прошло  искус  потребительства  и,  по  мере  восхождения  по обрисованной еще А. Маслоу лестнице потребностей, постепенно осознало в большей мере значение не столько материальных, сколько культурных, духовных ценностей.

Нуждаются в дальнейшей  конкретизации  пока  еще  достаточно  туманные  контуры  российского  варианта «общества  риска».     Предварительные     результаты     уже     проведенных     опросов     населения позволяют  сформулировать  положение,  согласно  которому  в  современном  российском обществе существуют три разные по размерам социальные группы-носители относительно высокого  уровня  экологического  сознания.  Это  –  интеллигенция  (причем  научно-техническая  в  большей  степени,  чем  гуманитарная),  часть  работников  госструктур  и  часть предпринимателей[29].  Но  какова  социальная  стратификация  российского  общества  по  отношению к существующим рискам?

Неясна  степень  экологизации  научных  дисциплин  и  факторы,  препятствующие  этому процессу.  С  одной  стороны,  все  новые  отряды  российской  научной  интеллигенции  вливаются  в  ряды  международного  научного  сообщества  благодаря  участившимся  контактам  с западными  специалистами.  С  другой  стороны,  внутридисциплинарная  солидарность  приводит в условиях экономического кризиса к усилению консервативных настроений.

Можно  лишь  предположить,  что  чисто  экологические  цели  общественных  движений  часто  оказываются  переплетенными  с  другими  демократическими перспективами. И, наконец, в сфере экономической до сих пор не совсем ясно, что больше подрывает основы рыночной экономики – экологические риски или налоговая политика государства.

5. Россия как «общество всеобщего риска»

Осознавая принципиальную рискогенность всякого рода общественного производства, общество  все  больше  усилий  и  ресурсов  направляло  на  создание  технических  и  социальных систем, снижающих или локализующих риски, порождаемые и распространяемые этим производством.

Для борьбы с рисками модернизации общество создало и постоянно совершенствовало три принципиально различных, но взаимосвязанных вида социальных технологий. Прежде всего, оно стремилось, к созданию таких технологий, которые бы минимизировали производство рисков. Создание производств с замкнутым циклом – наиболее  характерный  пример.  Далее,  как  оказалось,  без  высоко  рискогенных  технологий  все  же  не  обойтись,  люди  стали  изобретать  все  более  изощренные «технологии защиты», начиная от элементарной техники безопасности и вплоть до международных систем коллективной безопасности. Сформировалось международное законодательство и реализующие его институциональные системы, нацеленные на разработку и поддержание некоторой системы «норм риска» как неотъемлемого элемента архитектуры глобального миропорядка. Далее, поскольку все же часть рисков, преодолевая все системы защиты, вырывалась на свободу, то есть в окружающую природную и социальную среду, человечество стало разрабатывать технологии локализации и «отлова» этих мигрирующих рисков. Так как жизнь в рискогенной среде становилась  практически  неизбежной,  стали  возникать  институциональные  структуры, специализирующиеся  на борьбе с авариями и катастрофами. Наконец, возникла и другая «норма риска», уже как элемент современной культуры. Я имею в виду формирование  в  массовом  сознании  понятия  «социально  приемлемого  риска»,  отразившее  принятие  обществом  факта  рискогенности  собственной  жизнедеятельности,  равно  как  и небезопасности среды своего обитания.

Советское,  а  затем  и  постсоветское  общества  пренебрегли  этими  необходимыми формами  риск-рефлексии.  Чернобыльская  катастрофа  –  лишь  глобальное,  а  по  сему публичное  эмпирическое  подтверждение  наступления  в  России  эпохи  всеобщего  риска.

В  действительности  «вирус»  этого  недуга  появился  значительно  раньше.  Он  выращивался и культивировался в идеологических лабораториях конца XIX - начала XX вв., где  создавался  коммунистический  проект  радикальной  трансформации  российского общества.  Построенный  в  СССР  социализм,  несмотря  на  его  очевидные  достижения, потенциально  уже  был  обществом  всеобщего  риска.  Иначе  говоря,  многосторонний, глубоко  укорененный  в  самом  способе  общественного  производства  риск  и  был  ценой, уплаченной  за  построение  этого  социализма.  Идеологическая  доктрина  и  реализующие ее  политические  структуры  –  вот  главный  источник  и  создатель  в  советской  России общества  катастрофического  типа.  Репрессивный  политический  режим,  форсированная индустриализация  и  урбанизация,  сверхцентрализация  экономики  и  всеобщая  милитаризация,  расхищение  интеллектуальных  и  природных  ресурсов  страны,  – все  эти  процессы  лишь  закрепили,  институционализировали  расширенное  производство  рисков во  всех  сферах  советского  общества.  Совокупность  базовых  мировоззренческих  и  политических  установок  этого  общества  Олег Николаевич Яницкий  назвал  «Парадигмой  системной  исключительности»,  имея  в  виду  тотальное  господство  Системы  над  природой  и  человеком[30].

Риски  нереформируемости  –  вот  еще  одна  грань  рассматриваемой  нами  проблемы.

«Перестройка», реформы,  мыслившиеся  их  идеологами  как  рычаги  производства  благ, в  действительности  стали  процессами  производства  старых  и  порождения  новых опасностей  и  рисков.  Поэтому  прошедшие  годы  реформ рассматриваются не  как трансформацию,  а  как  процесс  «проявления»,  «всплытия  на  поверхность»  и  обретения своей  законченности  уже  существовавшей  Системы.  Она  в  своей  рискогенной  сути  почти  не  изменилась,  а  именно  проявилась,  «открылась» обществу  и  миру.  Не  изменилась,  потому  что  сегодня  уже  очевидно:  стратегические принципы  ее  функционирования  остались  прежними  –  накопление  благ  (власти,  ресурсов жизнеобеспечения, богатства) господствующим меньшинством и неконтролируемый  «сброс»  рисков  в  окружающую  социальную  и  природную  среду.  То,  что некогда  единая  Система  состоит  сегодня  из  множества  конкурирующих  региональных и других элит, дела не меняет, поскольку иерархия целей, лежавшая некогда в основе «Парадигмы системной  исключительности»  лишь  несколько  смягчилась,  но  не  изменилась.  Более  того,  совокупный  риск-потенциал  этого  нового  многоцентрового  макросубъекта,  увеличился,  поскольку  теперь  названная  парадигма  стала  воспроизводиться в  каждом  регионе  России,  а  федеральное  государство  утратило  контрольные  функции в  масштабе  национальных  границ.  Достаточно  взглянуть  на  структуру  государственного  бюджета,  чтобы  увидеть,  что  иерархия  целей,  заложенная  в  упомянутой  парадигме,  сохраняется.  Причем  в  интересах  властвующих  структур  «верх»  этой  иерархии постоянно  усиливается,  а  «низ»  -  отбрасывается,  отсекается.  «Верх»,  то  есть  главные приоритеты  кланово-корпоративной  системы,  это  доступ  к  источникам  ресурсов (прежде всего  энергетических),  сохранение  военно-промышленного  комплекса  (ВПК)  и силовых структур, контроль за средствами массовой информации. «Низ» же – это все то,  что  касается  сохранения  природы  и  воспроизводства  человеческих  ресурсов, развития  институтов  науки,  культуры,  образования,  воспитания.  Наука,  этот  основной источник знания о рисках, была обречена на вымирание.

Таким  образом,  хотя  и  на  «рыночной»  основе,  был  вновь  воспроизведен  основной принцип (и противоречие) планово-централизованной системы: она может сохранять и воспроизводить себя только за счет сверх-эксплуатации и разрушения социальной и природной среды. «Система против среды» – основное противоречие и главный источник рисков в трансформируемом российском обществе.

Тотальное  отчуждение  человека  сохранилось,  изменились  лишь  его  формы  –  они стали гораздо более непосредственными и жестокими. Сохранилась и обратная сторона этого  отчуждения  –  тотальная  зависимость  человека  от  множества  неподконтрольных ему  систем,  произошла  лишь  замена  политического  принуждения  экономическим  и психологическим  (устрашение  бедностью,  голодом,  физическим  уничтожением).

Гражданские права и свободы человека так и остались декларацией, а всеобщий риск был легитимизирован самим течением жизни - катастрофы и насилие стали нормой повседневной жизни.

Однако  самым  очевидным  наследием  советской  системы  и,  следовательно,  подтверждением  рискогенности  ее  преемницы  явилось  навязывание  ныне  властвующими структурами  российскому  обществу  очередного  социального  проекта.  Раньше  это  был проект  строительства  социализма,  потом  коммунизма,  теперь  –  капитализма,  однако снова и снова общество лишено возможности участия в разработке этого проекта.

Произошло  очередное,  чреватое  риском  конструирование  российского  будущего: «политически  ангажированная  интеллигенция  заимствовала  на  Западе  экономические  и политические  модели  жизнеустройства,  российские  властные  структуры  приспособили их к своим интересам, а население в своей массе продолжало жить в своем собственном  «хронотопе»,  обусловленном  интернализованной  советской  культурой  и  средовыми обстоятельствами»[31].

Итак,  предпосылками  формирования «общества всеобщего риска» в России являются:

1)      отсутствие в нем, прежде всего, в его профессиональной культуре и научном познании, риск-рефлексии как постоянного вычисления и анализа социальной и природной цены собственной деятельности;

2)      невнимание и даже пренебрежение к институционализации  риск-рефлексии,  то  есть  к  необходимости  затрачивать  всевозрастающую часть  материальных  и  интеллектуальных  ресурсов  общества  на  создание  «риск-порядка», понимаемого как встроенный в процесс общественного производства нормативно-ценностный  регулятор,  ограничивающий  его  рискогенность;

3)      стирание  границы  между социальной нормой и патологией, примирение с риском как неизбежным условием человеческого существования в «переходный» период.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:

1.            Аксенова О. Западное общество и экологическая рефлексия. – Материалы Гражданского Форума: Позиция экологической общественности. 2001 год. 

2.            Бек У. Общество риска: На пути к другому модерну. – М., 2000.

3.            Бек У.От индустриального общества к обществу риска // THESIS. 1994. № 5.

4.            Гидденс Э. Судьба, риск и безопасность // THESIS. 1994. № 5.

5.            Луман Н. Понятие риска // THESIS. 1994. № 5.

6.            Нугаев М.А., Нугаев Р.М., Райманов И.Т. Социально-экологические факторы в структуре качества жизни. Электронный ресурс. Режим доступа:

www.ecsocman.edu.ru/images/pubs/2006/02/13/0000249016/019.NUGAEV.pdf 19.12.2006.

7.            Яницкий  О.Н.  Экологическая  политика  в  «обществе  всеобщего  риска» // Евразия. Природа и люди. №2-3. 1997.

8.            Яницкий О. Н. Социология риска.  – М.: LVS, 2003.

9.            Яницкий О.Н. Модернизация в России в свете концепции «общества риска» / Куда идет Россия?.. Общее и особенное в современном развитии. –  М.: Аспект-пресс, 1997.

10.        Яницкий О.Н. Экологическая социология как риск-рефлексия. – М., 1999.

11.        Яницкий О.Н. Экологическое движение в России. Критический анализ. – М.: Институт социологии РАН, 1996.

12.        Яницкий О.Н. Альтернативная социология. Электронный ресурс. Режим доступа:

#"#_ftnref1" name="_ftn1" title="">[1] О.Аксенова. Западное общество и экологическая рефлексия. – Материалы Гражданского Форума: Позиция экологической общественности. 2001 год. 

[2] О.Н.Яницкий. Альтернативная социология. Электронный ресурс. Режим доступа: #"#_ftnref3" name="_ftn3" title="">[3] О.Н.Яницкий. Социология риска: ключевые идеи. Электронный ресурс. Режим доступа:

www.socio.ru/wr/1-03/Yanizky.htm 12.12.2006.

[4] Н.Луман. Понятие риска // THESIS. 1994. № 5. – С.141.

[5] Там же – С.144.

[6] Н.Луман. Понятие риска // THESIS. 1994. № 5. – С.142.

[7] Там же. – С.144.

[8] Н.Луман. Понятие риска // THESIS. 1994. № 5. С.150.

[9] Там же. – С.156.

[10] Там же. – С.158.

[11] Н.Луман. Понятие риска // THESIS. 1994. № 5. – С.30.

[12] Там же. –  С.31.

[13] Там же. – С.127,140.

[14] Э.Гидденс. Судьба, риск и безопасность // THESIS. 1994. № 5. – С.41.

[15] Там же. – С.91.

[16] Э.Гидденс. Судьба, риск и безопасность // THESIS. 1994. № 5. – С.102.

[17] У.Бек. От индустриального общества к обществу риска // THESIS. 1994. № 5. – С.45.

[18] У.Бек. От индустриального общества к обществу риска // THESIS. 1994. № 5. – С.24.

[19] Там же. – С.23.

[20] У.Бек. От индустриального общества к обществу риска // THESIS. 1994. № 5. – С.59.

[21] Там же. – С.15.

[22] Там же. – С.49.

[23] Бек У. Общество риска: На пути к другому модерну. – М., 2000. – С.21-22.

[24] У.Бек. Общество риска: На пути к другому модерну. – М., 2000. – С.19.

[25] Там же. – С.24.

[26] У.Бек. Общество риска: На пути к другому модерну. – М., 2000. – С.36-37.

[27] О.Н.Яницкий. Социология риска. М.: LVS, 2003. – С.24.

[28] Э.Гидденс. Судьба, риск и безопасность // THESIS. 1994. № 5. – С.107.

[29] М.А. Нугаев, Р.М. Нугаев, И.Т. Райманов. Социально-экологические факторы в структуре качества жизни. Электронный ресурс. Режим доступа: www.ecsocman.edu.ru/images/pubs/2006/02/13/0000249016/019.NUGAEV.pdf 19.12.2006.

[30] О.Н.Яницкий. Экологическое движение в России. Критический анализ. – М.: Институт социологии РАН, 1996. – С.27.

[31] О.Н.Яницкий. Экологическая социология как риск-рефлексия. – М., 1999. – С. 43.