Власть и народ: представления низов общества о государственном и общественном устройстве в России XV...

Власть и народ: представления низов общества о государственном и общественном устройстве в России XV...

XXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXX

XXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXX

XXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXX

XXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXXX

Власть и народ: представления низов общества о

государственном и общественном устройстве в России XVIII в. (на примере русского крестьянского населения Сибири)

Курсовая работа студента  XXXX курса

Научный руководитель:

XXXXXXXXXXXXXXXXXXX

XXXXXXXXXXXXXXXXX

1998

Содержание:

Введение.

1. Постановка вопроса

2. Историография вопроса

3. Обзор источников

                       

Глава 1. Национальное самосознание, национальный характер и  наивный крестьянский монархизм

1 Национальное самосознание и

национальный характер

2 Наивный крестьянский монархизм.

Глава 2. Некоторые аспекты формирования крестьянства

   в Сибири

Глава 3.  Формы и характер развития крестьянских представлений о власти

1. Представления о власти монастырских,

 приписных и государственных крестьян.

1.) Монархические иллюзии.

2.) Активный антифеодальный протест

2. Представления о власти в среде старообрядцев

1.) Взгляды старообрядцев и их

 влияние на формирование

 представлений крестьянства о власти.

2.) Старообрядчество и

социально-утопические легенды

          3.) Старообрядчество и

активный антифеодальный и

 антигосударственный протест

3. Побег как универсальная форма

антифеодального протеста

Заключение.

Список использованных источников и литературы.

3

3

5

9

12

12

17

22

22

22

22

26

29

29

30

35

39

42

45

Введение.

1.Постановка вопроса.

Общепризнанно, что в человеческом сознании в той или иной форме находят свое преломление самые разные проявления бытия, закрепляясь в системе образов, представлений и символов. Именно поэтому изучение образа мыслей людей, способов и форм организации мышления, конкретных и образных картин мира, запечатленных в сознании, может нами рассматриваться как «ключ», помогающий понять логику исторического процесса как в целом, так и применительно к отдельным историческим феноменам.

Принимаясь за рассмотрение представлений социальных «низов» о государственном и общественном устройстве,  необходимо понимать,  что данная тема весьма обширна и неоднозначна. В частности, взгляды и формы протеста крестьянства в целом отличаются от аналогичных представлений и действий со  стороны, например, городского населения. Между тем, внутри того же крестьянства легко выделить по крайней мере три слоя – государственных, частновладельческих и монастырских, а ведь можно еще вводить градацию по принадлежности к   производству, вероисповеданию, месту жительства и так далее.

Как бы то ни было, но в данной работе мы  сознательно сузили тему, обратив внимание на  общие для всей России XVIII в. черты и характер представлений социальных «низов» о власти на примере крестьянского населения.

Хотелось бы сразу отметить, что, опираясь на изученный материал, мы можем с полным основанием  говорить о том, что в целом тенденции и характер формирования представлений крестьянства о власти были относительно схожи на всей территории страны. Однако, допуская некоторую общность мотивов, мы не имеем права утверждать, что социальный протест в Прибалтике был идентичен, например, выступлениям на Украине или в Сибири. Как бы то ни было, но именно на окраинных территориях, вошедших в состав России сравнительно недавно, социальный протест, зачастую, был более выражен и нередко принимал крайние формы. Не исключением в этом вопросе стала и Сибирь, в особенности западная ее часть, непосредственно контактировавшая с горнозаводским Уралом.

Понятно, что историю Сибири ни в коем случае не следует рассматривать в отрыве от истории российской.  Контакты с Сибирью были достаточно активны задолго до официального ее вхождения в состав Московского государства, а, начиная с последней четверти XVI века, Сибирь уже полностью зависит от политических и социально-экономических явлений, оказывающих общероссийское влияние. К XVIII веку на территории Сибири присутствовали и, что немаловажно, были достаточно развиты, все необходимые атрибуты административного, фискального и судебного управления, а значит,  в полной мере распространилась и общая для  всей России система социально-экономических отношений. Подобные же выводы можно сделать, рассматривая историю большинства окраинных территорий России.

Таким образом, учитывая характер нашей работы, было бы разумно на основе имеющихся разработок отечественных исследователей, а так же опираясь на доступные источники, рассматривая историю одного из подобных регионов, проследить общие для всего государства изменения представлений «низов» общества о власти, государственном и общественном устройстве в России на протяжении XVIII века. Само собой, что в качестве дополнительной цели исследования в таком случае станет выявление их местных особенностей, порождаемых природными и социально-бытовыми условиями, структурой населения, удаленностью от столицы и прочими факторами.

Опираясь на вышесказанное, Сибирь и горнозаводской Урал были определены в качестве территориальных границ темы настоящей работы. Как нам показалось, было бы разумным провести опытное исследование  особенностей развития общественного мировоззрения русского населения Сибири на этапе формирования абсолютистской модели управления. Тем не менее,  для наиболее полной иллюстрации того или иного утверждения, в работе могут привлекаться и сведения об аналогичных представлениях  или  формах протеста, происходивших  на соседних территориях. Кроме того,  характер заявленной темы вынуждает нас обращать внимание на общие аспекты формирования социально-политических взглядов народа и  народного сознания как такового.

Особое внимание в работе уделено рассмотрению проблем антифеодальной борьбы, идеологии и вопросов развития самосознания русского крестьянства Сибири XVIII века. Часть работы посвящена анализу наиболее распространенных форм протеста:  от подачи челобитья до открытых выступлений против власти, в том числе и носящих религиозную окраску.

В своей работе мы постараемся показать, что несмотря на имевшие место особенности, общественно-политические представления сибирских крестьян все же отражали общеполитический процесс, то есть лежали в русле общероссийских представлений социальных низов о государственном и общественном устройстве в стране.  

Таким образом, обращаясь к изучению проблемы взаимоотношений власти и народа, рассматривая представления низов общества о государственном и общественном устройстве в России на примере русского крестьянского населения Сибири, представляется первостепенным рассмотреть следующие вопросы:

1.) Что собой представляло крестьянское социально-политическое сознание в рассматриваемый период.

2.) Как повлияли особенности крестьянского  сознания на формы и характер формирования крестьянских представлений о власти и государственном устройстве.

3.) Каким образом складывалось крестьянское население в Сибири, и как этот процесс отразился на формировании социально-политических представлений сибирского крестьянства.

4.) Какие формы антифеодального протеста порождало крестьянское сознание.

5.) Каково влияние религиозного раскола на формирование крестьянских представлений о власти и общественном устройстве.

Нам представляется, что на этой основе можно будет реально показать наиболее значимые аспекты представлений низов общества о государственном и общественном устройстве в Сибири XVIII в.

2. Историография вопроса.

Общественное сознание сибирского крестьянства традиционно привлекает пристальное внимание исследователей, занимающихся проблемами дореволюционной сибирской деревни.

В первую очередь, хотелось бы выделить труды академика Н.Н. Покровского[1], чья научная школа целенаправленно изучает вопрос формирования отношений власти и народа. В частности, в опубликованной в 1991 г. монографии «Власть и общество: Сибирь в XVII веке»[2] было детально рассмотрено общественное мировоззрение русского населения Сибири на заключительном этапе истории сословно-представительной монархии в России и в то же время на начальном этапе освоения зауральских земель русскими переселенцами. Учитывая особенности хозяйственной и социальной жизни русских переселенцев в Сибири, авторы этой работы придерживались общепризнанного в сибиреведении тезиса о «единстве судеб» европейской части России и Сибири и процессов, протекавших в них после присоединения сибирских земель к Российскому государству. Исследуя на примере Сибири XVII в. представления социальных низов о государственном и общественном устройстве в стране,  авторы  работы подтвердили этот тезис, показав общность констант народного политического сознания, лежавших в основе мирских представлений о государственных обязанностях разных сословий, о справедливых и несправедливых поборах, об «истинных» и «ложных» монархах,  и т.д.[3]

 Кроме того, труды Н.Н. Покровского явились для нас основными в оценке некоторых аспектов представления о государственном и административном устройстве сибирских старообрядцев. Так, основываясь на показаниях источников, в  своей монографии «Антифеодальный протест урало-сибирских крестьян-старообрядцев в XVIII в.» Н.Н. Покровский приходит к выводу о том, что идеологическая борьба крестьян с феодальной церковью и государством в XVIII веке была весьма интенсивной. При этом справедливо ставится под сомнение уровень осознанности крестьянами своих социально-политических интересов и целей.[4] В своих работах Н.Н. Покровский последовательно проводит утверждение о том, что заложенные в XVII в. особенности крестьянского политического сознания продолжали свое развитие и в течение XVIII в., причем светские и религиозные представления, причины и формы протеста зачастую были мало различались между собой.

Для понимания закономерностей развития крестьянских представлений общероссийского характера весомое значение имеет фундаментальный труд К.В. Чистова, посвященный исследованию социально-утопических легенд русского крестьянства[5]. В этой работе приводится множество цитат из исторических, этнографических, фольклорных и литературных источников, мастерски освещаются проблемы возникновения и развития крестьянских социально-утопических легенд, а так же их влияние на развитие антифеодального протеста и формирование общественно-политических представлений крестьянства.

Столь же ценны исследования А.И.Клибанова[6], одним из основных выводов которого стало утверждение о том, что особенно ценным источником наших знаний о социальных идеалах народных низов является их социальная практика. Это практика гражданского устройства, вводившегося восставшими крестьянами и горожанами, или формы социальной самодеятельности народа, составлявших вызов крепостнической действительности.[7]

Не менее интересны в исследовательском отношении и труды последователя К.В.Чистова и  А.И.Клибанова, И.В. Побережникова[8]. Его научные работы также насыщены многочисленными цитатами из архивных документов, что при отсутствии доступа к оным при подготовке данной работы оказалось весьма полезным. Большое внимание И.В. Побережников уделил рассмотрению такого значимого компонента народного сознания как слухи, которые, в свою очередь, являлись прямым порождением во многом социально-утопических представлений социальных низов о власти в целом.

В частности, в  своей монографии «Слухи в социальной истории: типология и функции», вышедшей в 1995 г., И.В. Побережников подробно рассмотрел различные формы имевших хождение в Сибири слухов, их социальные функции, и пришел к выводу о  том, что так или иначе, слухи являлись активным стимулятором социальных, политических и межэтнических конфликтов.[9]  

Поскольку тема предполагает необходимость знакомства с культурой и мировоззрением русского крестьянства Сибири XVIII века, при своей работе мы обращались к трудам Н.А.Миненко, как признанному специалисту в этом вопросе[10]. В частности, из трудов Н.А. Миненко можно почерпнуть немало ценных сведений о формировании и развитии региональных черт народной культуры, определяющих этнографический и культурный облик сибирской деревни.

Нам показалось немаловажным обратить свое внимание на сам процесс формирований сибирского крестьянства. Помимо указанных выше работ, в этом отношении достаточно информативна монография А.И. Копанева «Крестьяне русского Севера в XVII в.».[11] В этой работе рассмотрены особенности складывания общественно-политических представлений поморского крестьянства в XVII в.

Основываясь на выводах А.И. Копанева, можно судить о развитии некоторых аспектов социально-политических представлений крестьянства Сибири, привнесенных переселенцами из Поморья.

Кроме того, анализируя влияние Поморья на Сибирь, оказалось весьма полезным обратиться к работе А.А. Преображенского «Урал и Западная Сибирь в конце XVI-начале XVIII в»[12], в частности, в плане выявления причин ухода крестьян из Поморья в Сибирь.

Из коллективных трудов, таких, как «Крестьянство Сибири в эпоху феодализма»[13] или «Русские старожилы Сибири»[14] можно почерпнуть комплексное представление о рассматриваемом периоде и его особенностях. 

Хотелось бы отметить, что развитие исторической науки в последнее десятилетие внесло определенные, подчас существенные коррективы в представления исследователей о роли народных движений в отечественной истории, однако это не дает оснований вычеркивать из истории Отечества  страницы, связанные с социальным протестом народа против гнета, насилия властей и правящих классов. Эта тема очень тесно связана с исследованиями, лежащими в сфере изучения особенностей русского национального характера.

Общеизвестно, что исследованиями русского национального характера занимались многие представители русской интеллигенции, эмигранты «первой волны»: философы – Н.Бердяев, И.Ильин, Н.Лосский, С.Франк; историки – Г.Вернадский, А.Лобанов-Ростовский, В.Рязановский, Г.Федотов, М.Флоринский и др.

Основные трудности заключаются в том, что до сих пор четко не обозначен сам предмет исследования, и то, к какой отрасли исторической науки нужно отнести комплекс исследований, связанных с изучением русского национального характера. Нам представляется, что такой дисциплиной может стать историческая психология. Нельзя забывать и об опасности пристрастного подхода со стороны исследователя, могущего склониться как к западническому, так и сугубо славянофильскому (либо любому иному) подходу в освещении этого вопроса.

Например, освещая вопрос крестьянского самосознания в русле этнопсихологических его особенностей, П.Е. Астафьев[15] углубился в описание плюсов самодержавия, придя к выводу о его совершеннейшей необходимости и исконности. К сожалению, в трудах этого исследователя мало места было уделено анализу складывания подобных монархических представлений в крестьянской среде, что снижает научную значимость проделанной им работы.  

Таким образом, предполагая научное развитие этой темы, нам показалось более логичным обратиться к трудам  современных исследователей проблемы национального самосознания и национального характера, например,  И.С.Кузнецова, К.Касьяновой, А.Ахиезера и других.

В частности, А. Ахиезер[16], делая характеристику взаимоотношений между властью и обществом в России, активно использует историко-цивилизационный подход. В последние годы его исследования становятся объектом многочисленных научных дискуссий, в целом признающих ценность высказываемых этим исследователем положений[17].

На взгляд А. Ахиезера, специфика развития взаимоотношений власти народа в России состоит в разрыве коммуникаций внутри общества, разрыве между обществом и государством, между духовной и властвующей элитой, между народом и властью, народом и интеллигенцией, внутри народа, то есть между теми, кто стремится предотвратить малейшие намеки на нарушение уравнительности, и теми, кто пытается выйти из архаичного сообщества, например, общины. Этот раскол возникает между сознанием и самосознанием общества. Он проникает в каждую личность, стимулируя двойственность, «дипластию мышления» и неустойчивость принимаемых решений. Подобные процессы превращают раскол в механизм постоянной дезорганизации, саморазрушения общества, который угрожает стать необратимым, становясь своеобразным «заколдованным кругом».

К. Касьянова подошла к этому же вопросу с другой стороны, проведя свое исследование в культурно-историческом контексте.[18]  Одним из главных выводов проделанной ею работы стало утверждение о том, что Петр I, вводя западные модели управления, создал государство, обособленное от культуры, а это неизбежно породило массу домыслов как вокруг фигуры самого Петра, так  и относительно верховной власти вообще, что прослеживалось на протяжении всего XVIII в., а также отразилось на последующей российской истории[19].

И.С. Кузнецов использует новое научное направление – историческую психологию – для описания некоторых особенностей истории местного управления Сибири XVII–XX вв.[20] На его взгляд, в психоисторической реальности массовые политические ориентации россиян на протяжении столетий сочетали распространенное раболепие перед государством, бюрократией и в то же время неуважение к ним, недисциплинированность, анархические тенденции. Эта фундаментальная черта массовой политической психологии, на его взгляд,  экстраполировалась и на отношение народа к центральной и местной власти[21].

Некоторые современные исследователи[22] относят комплекс социально-политических представлений народа к области народной ментальности.

Как бы то ни было, в работах большинства исследователей с большой убедительностью показана напряженная борьба крестьянства против официальной идеологии и церкви, поиски нравственных идеалов, помогавших вырваться из обстановки нараставшего феодального гнета либо ослабить его влияние. Установлено непрерывное нарастание антифеодального крестьянского сопротивления на протяжении XVII – XVIII вв., проявившееся в различных формах протеста, а также выяснен широкий круг причин, приводивших к социальным конфликтам в изучаемую эпоху.

3.  Обзор источников.

История русского населения Сибири XVIII века нашла свое отражение в письменных источниках различных видов. К сожалению, только небольшая их часть опубликована, основная же масса, содержащая непочатый край ценнейших сведений, по-прежнему хранится в фондах и архивохранилищах. Тем не менее, для оценки представлений тех или иных взглядов народа эти источники бесценны. При этом следует учитывать тот факт, что активная работа исследователей с источниками ведется лишь с начала XX века.  

Из XVIII века до нас дошло немало источников личного происхождения, принадлежавших представителям некогда «молчаливых»  слоев общества – купцам, мещанам, крестьянству. Письма, дневники, воспоминания, пометы на книгах, оставленные зачастую малограмотными людьми, с трудом выражавшими свои мысли и чувства или же, напротив, излагающими их легко и свободно, но без всякого соблюдения норм грамматики, очень существенны для изучения эмоций, чувств, настроений простых людей. Эти свидетельства значительно ценнее для историка, чем аналогичные источники, исходящие от представителей образованных слоев общества. Здесь невозможен словесный флер, изысканно камуфлирующий подлинные чувства автора, который иногда называют «ложью на уровне грамматики»[23].

Говоря о сложностях изучения представлений социальных «низов» российского общества XVIII века о государственном и административном устройстве,  академик Н.Н. Покровский  отмечает, что историк лишь в крайне редких случаях держит в руках изложение крестьянских взглядов, сделанное в крестьянской же (или очень близкой к ней) среде.[24]

 В большинстве случаев, например в судебно-следственных документах и следственных делах Тайной розыскной канцелярии, взгляды крестьян излагаются через призму представлений их начальников, следователей, а то и палачей. Таким образом, создается объективная опасность непонимания с их стороны внутренней логики крестьянских убеждений, которая, безусловно, отличалась от логики рассуждений чиновника. Тем не менее, при достаточно почтительном отношении к служебным обязанностям с их стороны, мы можем получить в меру  достоверные изложения крестьянских убеждений и взглядов на государственное устройство.[25]

В более достоверном виде социально-политические представления крестьянства нашли отражение  в таких документах, как челобитные и наказы крестьян в Уложенную Комиссию,  в устном народном творчестве. К великому сожалению,  эти документы так же не представляют полного изложения социально-политических настроений[26].

Как бы то ни было, но только комплексное  изучение  всех доступных сегодня источников позволяет проследить развитие социально-политических убеждений «низов» общества в наиболее полной мере.

Многочисленные челобитные, прошения и жалобы, которые отправлялись как в местные, так и в центральные административные органы, обосновывают крестьянское «возмущение» главным образом социальными причинами. Таким образом, источники подобного рода  могут служить материалом для выяснения особенностей взаимоотношений между крестьянами и стоящими над ними властями, а так же проследить характер развития  социально-политических настроений крестьянства. Обычно составление челобитной было важнейшим начальным актом движения «низших» слоев общества.

В квалификации челобитных как фактов протеста справедливо подчеркивается ценность документов подобного рода, порожденных крестьянской мыслью и выделяется четыре крупные группы:

1.              жалобы на злоупотребления администрации

2.              прошения об упорядочении или отмене всякого рода податей и повинностей

3.              челобитные по поводу сельскохозяйственных угодий

4.              просьбы об освобождении от крепостной зависимости. [27]

Поскольку в подобных источниках  речь в основном идет о частных нуждах отдельных крестьян либо отдельных крестьянских групп, их содержание позволяет судить об общем уровне крестьянского сознания. Несомненно,  что составление и подача челобитных воспитывали крестьянское сознание, помогая сформировать собственное отношение положению крестьян в обществе и сформулировать собственные взгляды на органы власти и власть в целом. Справедливо предположить, что крестьянские жалобы и прошения имеют практический характер и вполне определенную прикладную цель. В силу этого они не касаются вопроса о власти как таковой, но исходят из общего понятия о системе органов власти, принятого в крестьянской среде и из конкретных представлений крестьянства о данном правителе.  И то и другое соединяется в царе, который выступает и как высшее звено в системе органов власти, и как высшее воплощение ее в личностном плане.

В челобитных напрямую прослеживается отражение относительной политической неграмотности крестьян,  их монархические иллюзии, а так же некоторые проявления враждебного отношения к власти как к орудию угнетения: именно это отношение ведет (или является явным признаком) к более активным формам  крестьянского антифеодального протеста. При этом  уже один факт приема прошения для рассмотрения удесятеряет силы и надежды охваченных протестом крестьян.[28]

Глава 1. Национальное самосознание, национальный характер и

 наивный крестьянский монархизм.

1 Национальное самосознание и национальный характер.

     Последовательно исследуя народные воззрения о государственном и административном устройстве, становится понятно, что массовые воззрения на государственную власть, отношение различных групп общества к тем или иным управленческим структурам, а так же общий уровень политической культуры народа оказывают весьма существенное, подчас решающее воздействие на функционирование и развитие государственных и иных управленческих структур.

Современные исследователи,  занимающиеся изучением взаимоотношений  между государством и обществом, властью и народом, все чаще вынуждены обращать внимание на роль в истории национального характера, на «онтологию русской души», которые в значительной мере определяют характер общественного развития. Мы уже говорили о том, что  проблема национального самосознания и национального характера  достаточно сложна и в ее изучении необходим комплексный и непредвзятый подход  историков, политологов, философов, психологов, этнографов, социологов и искусствоведов.  Как уже упоминалось, большинство исследований национального характера нечетко определяют само это понятие, игнорируя различия между индивидом и нацией в целом. Тем не менее, созданные в рамках  этой теории оценки исторических закономерностей признаются во многом справедливыми, а значит, мы можем их использовать и в нашей работе.

По мнению исследователей, национальный характер представляет собой «целостную систему со свойственной ей иерархией качеств и черт, которые доминируют в побуждениях, образе мыслей и действий, в культуре, стереотипах поведения, свойств данной нации».[29] Национальный характер весьма устойчив, что обеспечивает преемственность его качеств и черт, обеспечиваемых социальными средствами передачи общественно-исторического опыта из поколения в поколение. К тому же, его нельзя «корректировать» административными мерами. Вместе с тем, будучи детерминирован общественной и природной средой,  национальный характер все же подвержен определенным изменениям.[30]

Другое понятие, активно используемое современными исследователями, – «национальное самосознание», –  раскрывается в отношении нации к самой себе и к другим нациям, в представлениях о ее достоинствах и недостатках.  В свою очередь, оно  может быть ограниченным, односторонним или  «провинциальным».[31]

     Одним из первых исследователей,  активно вводивших понятия «национальный характер» и «национальное самосознание» в научный оборот был Н.А. Бердяев, который основной особенностью национального характера русского народа  считал его антиномичность и противоречивость. В работах Бердяева встречаются и характерные, хотя и отвлеченные, описания этой антиномичности. Русский народ у Бердяева -  «самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю» тогда как  сама по себе Россия – «самая государственная и самая бюрократическая страна в мире, все в России превращается в орудие политики»,  «русская душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, божественной правды…»,  и в то же время «Россию почти невозможно сдвинуть с места, так она отяжелела, так инертна, так ленива… так покорно мирится с своей жизнью».[32]

     Среди современных исследователей, активно использующих понятие «национальный характер» в своей научной работе, пожалуй, следует выделить мнение профессора И.С. Кузнецова. В своих работах  он, опираясь на мнение Бердяева о том, что «русский народ с одинаковым основанием можно характеризовать как народ государственно-деспотический и анархически-свободолюбивый», так же отмечает, что для российского народа характерно неоднозначное, амбивалентное отношение к государственной власти. [33]

     Эту особенность русского национального характера подчеркивает и А.Ахиезер, который исследовал развитие взаимоотношений между государством и обществом  в России используя историко-цивилизационный подход. Ахиезер указывает, что власть постоянно «сталкивалась с манихейской враждебностью народа к правящему слою и одновременно с его стремлением слиться с царем».[34] Как показывает история, в психоисторической реальности на протяжении многих веков массовые политические ориентации россиян сочетали распространенное раболепие перед государством, бюрократией и в то же время неуважение к ним, недисциплинированность, анархические тенденции.[35]

     Эта фундаментальная черта массовой политической психологии экстраполировалась на отношение к центральной и местной власти. Пиетет перед центральной властью (включая упование на «доброго царя») и пренебрежение к местным властям – такова была весьма распространенная черта массовой политической культуры российского населения. Все это находило свое проявление в крестьянском противопоставлении коварных бояр и хорошего царя.

1.  Наивный крестьянский монархизм.

     В советской исторической науке эта черта русского национального характера в применении к социально-политическим взглядам народных «низов» получила наименование  «наивного крестьянского монархизма» - веры в то, что царская власть противостоит социальной несправедливости, что «истинный» царь должен защищать крестьян от притеснений чиновников и  дворян. Собственно говоря, на наш взгляд, «наивный крестьянский монархизм» – понятие относительное, поскольку оно базируется на  действительно имевшей место независимости самодержавия от «бояр и чиновников», а  монарх в любом случае был обязан заботиться о благе для каждого своего подданного. Иногда  в исследовательской литературе можно встретить мнение  о неудачности общепринятого определения крестьянского монархизма как наивного. К сожалению, на сегодняшний день нет другого более точного определения, позволяющего различать монархизм крестьянства, его монархические иллюзии,  и «официальный», идеологизированный монархизм господствующего класса и самодержавной власти. Кроме того,   коренное различие между крестьянским и дворянским монархизмом необходимо учитывать  хотя бы потому, что лозунги наивного крестьянского монархизма включены в идеологические системы, провозглашающие и оправдывающие  отмену либо резкое сокращение феодальной ренты, и ликвидацию крепостного права, и физическое истребление дворян, и даже вооруженную борьбу с царскими войсками.[36] Думается, что крестьянский монархизм имел острую антифеодальную окраску во многом потому, что крестьяне были не в силах понять реальную социальную суть абсолютистского государства. Кроме того, следует отметить, что наивный крестьянский монархизм носил явный патерналистический характер.

     Как нам кажется,  в XVIII веке само российское государство в значительной степени держалось на личностном статусе монарха. При этом сам монарх не может знать, каков на самом деле его реальный статус  в народном сознании и на что он может рассчитывать в критический момент. В то же время этот личностный статус монарха весьма четко обозначен в народных представлениях о власти.

Как бы ни хотелось царю соответствовать «народному» идеалу «милостивого» царя, у него ничего не выйдет, хотя бы по той причине, что в любом случае он, даже проводя «милостивую» политику, будет исходить из своих личных, а не народных убеждений. Тем не менее, личностный статус царя изначально (по крайней мере, со времен Ивана III) предполагается очень высоким. Царь оказывается искусственно и по собственной воле отдален от народа ритуалами и прочей атрибутикой, то есть его роль «отца родного» народу к XVIII  столетию становится весьма условной и держится только в силу традиционных консервативных представлений народа о власти. Впрочем, это традиционное рабство царю, олицетворявшему в народных представлениях носителя высшей Правды, не есть, собственно, рабство, но отдача себя под власть справедливого отца – могущественного царя.[37]

В исследовательской литературе неоднократно подчеркивается стойкость и живучесть этих сторон крестьянского политического сознания.

Наивный крестьянский монархизм отделял царя от сановников, бюрократии, помещиков и заводовладельцев, противопоставлял их друг другу и тем самым идеализировал образ монарха, полностью отождествляя интересы крестьянства с его интересами. В народном понимании «бояре и чиновники» блокировали благие царские намерения, разрушали прямые и обратные связи между государем и народом. К непосредственному начальству крестьяне относились с недоверием и в силу его недостаточной компетентности, своекорыстия, грубости и жестокости.

«Наивный крестьянский монархизм» прослеживается и в поисках «милостивых» царских указов, и в упорном стремлении добраться до верховной власти. Во многом это объясняется тем, что наивный крестьянский монархизм, вера в мнимые царские «милости» есть не что иное, чем оправдание и обоснование крестьянского сопротивления местным властям, феодалам, якобы искажающим истинную царскую волю. Народное сознание не способно расстаться с чисто феодальным средневековым представлением о справедливости и благости царя (т.е. признанием его надсоциальной и доброй силой). Поэтому оно ищет малейшую возможность приписать эти несчастья царскому окружению.[38]

Атмосфера повсеместного административно-правового произвола порождала надежду на идеализированное вмешательство царя, которое и могло осуществляться в различных формах: «милостивого» указа за личной подписью государя, содействия личных (и самое главное – верных, справедливых) царских слуг, непосредственно участия монарха в разрешении конфликта.[39]

     Некоторые исследователи[40], явно придерживающиеся монархических убеждений, видят в  наивном крестьянском монархизме подтверждение того, что  самодержавие является  внутренне необходимой, а не случайно образовавшейся формой государственной жизни российского народа, то есть что самодержавие жизненно необходимо и дорого народу. По их мнению, история показывает привязанность народа к самодержавию  и отчужденность от  всяких политических прав и народовластия, причем этот инстинкт религиозно-нравственного самосохранения противоположен инстинктам самосохранения политического, социального, формально юридического или экономического, характерных для европейцев.[41]

Таким образом, становится понятно, что наивный крестьянский монархизм был характернейшей чертой  крестьянского менталитета. Источник подобной ментальности коренится в положении крестьянства как общественного слоя, характере его производственной деятельности и сословной организации (сельской общины, клана и т.д.), неизбежности включения этой организации в более широкую общественную связь.[42]

Представления крестьянства о должном общественном порядке и царской власти раскрывает известное во многих традиционных обществах, но ярко проявившееся на Руси самозванство. Этот феномен четко фиксирует, с одной стороны, признание крестьянством  законности царской власти и ее управленческих прерогатив, а с другой стороны – убежденность в своем праве менять «плохого» правителя, не справившегося со своими обязанностями, не защитившего народ от насилия и зла.[43]

Наивный крестьянский монархизм и порождаемые им социально-утопические представления, несомненно, находились в круге традиционных социально-этических идей и совмещают религиозную и царистскую иллюзию, причем религиозный аспект явно тяготеет не к православно-ортодоксальной версии христианства, а к его народной версии, подхваченной и продолжаемой староверами.[44]

Все эти аспекты крестьянского сознания находили свое отражение во всевозможных формах крестьянского антифеодального и антигосударственного протеста как в течение XVIII века, так и в последующем. Некоторые черты описанных воззрений на власть прослеживаются в представлениях социальных «низов» о  государственном и административном устройстве  современного российского государства и по сей день.[45]

Прежде чем приступить к непосредственной характеристике  крестьянских представлений о государственном и административном устройстве России XVIII века, выражавшихся во всевозможных формах антифеодального и антигосударственного протеста, хотелось бы отметить, что интенсивность идеологической борьбы сибирского крестьянства в XVIII веке была весьма значительной.

 Расхождение действительности с идеалом порождало  всевозможные легенды и слухи, что, в свою очередь, отражалось и в устном народном творчестве, и в лозунгах восстаний,  и фиксировалось исследователями на основе источников, включающих архивные документы (челобитные, прошения, наказы, судебно-следственные документы), записи этнографического характера, посвященные дореволюционным элементам крестьянского мировоззрения, связанным с трудовой деятельностью, правосознанием, моралью и религиозным сознанием и так или иначе объясняющих противоречие.

Например, подобные взгляды приводят к активному функционированию в крестьянской среде фальшивых, но соответствующих крестьянскому идеалу «милостивых» указов, а так же распространению слухов о деятельности «милостивых» царей и царевичей, противостоящих официальной государственной идеологии. Эта наивная крестьянская вера в царей-«избавителей» приводит к поддержке крестьянами разных самозванцев, в выступлениях которых порой отчетливо звучат социальные мотивы.  Наивный крестьянский монархизм сочетался с традиционным представлением о принадлежности всей земли государю: “земля божья и государева»

С наивным крестьянским монархизмом связана и особая, отличная от официальной, модель православия.

Несовпадение крестьянских взглядов на государственную власть с повседневной закрепостительной политикой государства нередко порождало  социально-утопические легенды и слухи о «неистинности» царствующего монарха, пришествии Антихриста и  тому подобные. Слухи о «милостивых» царских указах вызывали широкий социальный резонанс. 

Завершая этот раздел и переходя к описанию некоторых аспектов формирования сибирского крестьянства, а также непосредственному анализу бытовавших в XVIII веке форм крестьянского антифеодального и антигосударственного протеста, следует так же отметить мнение о том, что наивный крестьянский монархизм порождал еще и  политическую бесформенность крестьянского мировоззрения.  Сплетение в крестьянском сознании трудовых и собственнических начал, обусловливали неспособность массы крестьян подняться выше примитивных уравнительных представлений. [46]

Глава 2. Некоторые аспекты формирования крестьянства

 в Сибири.

     Как известно, заселение Сибири русскими проходило в два этапа. При этом именно вторая волна колонизации Сибири  - земледельческая – оказала  решающее воздействие на формирование сибирского крестьянства. Кроме того, следует учитывать и нараставшую с начала XVIII в. внутрисибирской миграции, когда переселенцы первой – торгово-промысловой – волны покидали оскудевшую к тому времени на пушные богатства тайгу, и поселялись в пригодных для земледелия районах Сибири.

     Старинные связи Поморских уездов с Зауральем, проистекающие еще из промыслового предпринимательства первых русских землепроходцев в Сибири, продолжают влиять на процесс заселения Сибири и в XVII-XVIII веках.

     Веками бытовавший взгляд поморских крестьян на землю как на собственность, «вотчину», при попытках правительства в XVII в. ограничить их право распоряжения своими вотчинными землями порождал упорное сопротивление.[47]

     Следует отметить, что активность русского переселенческого движения в Сибирь напрямую зависела от внутриполитической ситуации.

Большую часть переселенцев  в Сибирь на протяжении XVII-XVIII веков составляли северорусские черносошные крестьяне, искавшие в переселении освобождения от тяжелого феодального гнета. С 1660-х годов именно в Поморье произошло резкое усиление прямых налогов, в частности, удвоение так называемых стрелецких денег.[48]

В XVII-XVIII вв. стремление крестьян сохранить (или вернуть) черносошное состояние проявлялось в многочисленных актах неповиновения светским и духовным (монастырским) властям, порождало многочисленные челобитные к власти верховной с прошениями вернуть их в «черные сохи».[49]

Челобитные поморских крестьян были насыщены многочисленными аргументированными ссылками на соответствующие поземельные документы, обращениями к прецедентам прежних разбирательств. Несомненно, эта активная деятельность по отстаиванию собственных прав развивала правосознание и правотворчество поморского крестьянства, способствовало формированию так называемого свободного «поморского» духа, который наложил значительный отпечаток на формирование мировоззрения сибирского крестьянства.

Борясь за свой черносошный статус северный крестьянин отстаивал и требования возвращения захваченных феодалами земель в черные земли. Как указывают исследователи, нигде в России крестьяне не добились большего успеха, чем в Поморье, где крестьянам удалось отстоять не только границы своих земель, но и свой незакрепощенный статус.[50] Черносошный крестьянин был гражданином государства, в пользу которого платил налоги и нес повинности, то есть крепостные отношения, основой  которых было право собственности крепостника на личность крестьянина, к статусу черносошного крестьянина не могли иметь прямого отношения.

С ростом феодального гнета, отстаивая собственную личностную свободу, крестьяне были все же вынуждены покидать свои вотчины. 

Несмотря на имевшие место колебания и попытки воспрепятствовать стихийному переселенческому потоку из Поморья в Сибирь, правительство в итоге убедилось в собственной неспособности преодолеть крестьянское сопротивление. Интересно отметить, что тем самым правительство отнюдь не пренебрегло закрепостительными установлениями Соборного уложения 1649 года. По закону, сыску и возвращению подлежали только те черносошные крестьяне, которые бежали во владения вотчинников и помещиков.[51] В условиях Сибири это требование становилось бессмысленным.

А.А. Преображенский, приведя множество данных из исследованных им документов (отпускных писем, проезжих или подорожных памятей), пришел к выводу, что кроме нелегальных, существовала и значительная по численности группа крестьян, легально отпущенных «мирскими» властями[52].  

Одной из основных причин ухода черносошных крестьян из Поморья в Сибирь, независимо от того, был он легальным или нет, А.А. Преображенский называет помимо прочих и высокую степень социального расслоения поморской деревни, сложившуюся на протяжении XVII в. По его мнению, в результате этого процесса «мирские» власти  не препятствовали выходу разорившихся крестьян из общины, справедливо находя в этом выгоду и облегчение для всех остальных ее членов.[53]

Поморские уезды, в силу почти полного отсутствия в них вотчинного (кроме церковного и дворцового) землевладения, развивались в экономическом отношении быстрее сопредельных территорий.

В любом случае, поморские крестьяне, составляя абсолютное большинство среди переселенцев, принесли в Сибирь обширный комплекс представлений о государственном и общественном устройстве, сложившийся в течение многих десятилетий на основе осознанной крестьянской борьбы за собственные права.

Во многом на процесс формирования сибирского крестьянства повлиял и приток беглых из других регионов страны. При этом центральная администрация практически не прилагали усилий по содействию в их возвращению к владельцам, предлагая самим владельцам организовывать сыск своих крестьян на бескрайних сибирских территориях.

Так, например, когда в 1699 г. правительство Петра I пожаловало Г.Д. Строганову новые владения в Соликамском уезде, местное население отнеслось к переходу в крепостное состояние резко отрицательно. В начале 1700 г. с Урала в Сибирь двинулись «семей з двести и болши ис пермских чюсовских ево вотчин, отбиваясь от людей ево боем и стреляя из ружья и из луков в те ж сибирские городы по подговору прежних беглых ево крестьян»[54]

Деятельность по сыску встречала не только активное сопротивление со стороны самих беглых, но и определенное противодействие со стороны сибирской администрации, заинтересованной в притоке населения. И если ценой больших усилий и значительных финансовых затрат Строганову все же удалось «сыскать» значительную часть ушедших от него в Сибирь крестьян (на что, кстати, было потрачено не одно десятилетие), то сыски черносошных крестьян были заведомо безрезультатными и велись в гораздо меньшем масштабе, превращаясь в мероприятия по учету пришлого населения.

     Формирование в Сибири крестьянства завершается к началу XVIII столетия и ведущая роль в этом процессе, в итоге, принадлежала именно государственным крестьянам, непосредственным эксплуататором которых являлось феодальное государство.

Специфическую категорию феодально-зависимого населения составили приписные крестьяне уральских, нерчинских и алтайских заводов. По характеру основной феодальной повинности (заводская «барщина»), приписная деревня напоминала крепостную. Однако приписной крестьянин, в отличие от помещичьего, признавался субъектом гражданского и публичного права. Верховная власть рассматривала приписное крестьянство как особую категорию в составе государственного крестьянства. [55]

Отсутствие в Сибири сколько-нибудь развитого помещичьего землевладения, отдаленность ее от центра страны, огромные пространства, обусловили как особую специфику сознания местного крестьянства, так и характер взаимоотношения крестьянской общины с органами власти. Правительство и сибирская администрация были не в состоянии держать деятельность общины под постоянным контролем, что было возможно в густозаселенном центре России.[56](8)

     К концу XVIII века сибирское крестьянство было представлено тремя группами. Группа «государевых» - пашенных и оброчных - крестьян (96% от общего числа), группа монастырских крестьян (3,5%) и лично зависимые (абсолютное меньшинство – 0,5%).[57]

Общеизвестно, что в Сибири так и не возникло помещичьего хозяйства, не появились четко оформленные слои поместных и крепостных крестьян. Тем не менее, и это легко проследить   в лозунгах антифеодального движения, антикрепостнические настроения были сибирскому крестьянству весьма близки, и активно поддерживались. В то же время на всю Сибирь к концу XVIII приходилось лишь несколько десятков незначительных по своей величине поместий, а число крепостных крестьян было мизерным.

В XVIII – начале XIX вв. на Востоке страны вольноколонизационный поток шел по прежнему из Поморья.

 Таким образом, в  Сибири сформировалось крестьянство, феодально зависимое от государства, а не от частных владельцев.  Исследователи отмечают, что типологически сибирское крестьянство находится ближе к государственному (черносошному) крестьянству Европейского Севера России, что в силу описанных особенностей его формирования и неудивительно. Как и черносошные крестьяне Поморья, они реально пользуются значительными владельческими правами на свои земли, степень их личной зависимости гораздо слабее, чем в помещичьей деревне. Отмечается и значительная близость материальной и духовной культуры крестьян по обе стороны  Уральского хребта. Общерусские социально-утопические легенды имеют широкое хождение в Сибири, а поиски русскими сказочного Беловодья связаны с реальной историей алтайских крестьян.[58]

В то же время, XVIII век ознаменовался окончательным формированием региональных черт народной культуры, которые определили в дальнейшем этнографический и культурный облик сибирской деревни.

     Тем не менее, несмотря на некоторые имевшиеся особенности развития,  характер существования, бытовой уклад и социально-политические представления крестьянского населения Сибири в основном не отличались от общероссийских. Объясняется это тем, что они были привнесены на сибирскую территорию русскими  же земледельцами, а не формировались на рассматриваемых территориях на протяжении многих столетий, как это было в центральной части страны.

     Общерусские закономерности развития крестьянского сознания были характерны и для Сибири, при этом их действие усиливалось не только постоянным переносом соответствующих идей, сюжетов за Урал как в ходе крестьянской колонизации, но и благодаря ссылке, так как в Сибирь ссылали и самозванцев с их сторонниками, и активных распространителей различных слухов и легенд о монархах.[59]

В общей массе ссыльных, впрочем, преобладали крестьяне, пострадавшие за свои антифеодальные настроения, из Центральной части России. В XVIII веке большую часть ссыльных составляли помещичьи крестьяне. Только с 1760 по 1780 гг. в Сибири (без Иркутской губернии) было помещено до 40 тыс. душ м. и  ж. пола.[60] 

Активно применяя ссылку как форму наказания, правительство, само того не желая, стимулировало активность крестьянства в антифеодальной борьбе.

Исследователи отмечают, что процесс вольнонародной колонизации, являвшийся отражением антифеодальной борьбы масс, проходил в неразрывной связи лозунгов социального и религиозного протеста, создавая единую оппозицию церкви и бюрократии.[61]

Практика абсолютистского государства по использованию результатов народной колонизации, которая осуществлялась под демагогическими лозунгами, обещавшими излияние «монарших милостей», способствовала закреплению в крестьянском сознании социально-политических иллюзий.

Глава 3. Формы и характер развития крестьянских

представлений о власти.

1.     Представления о власти монастырских, приписных

и государственных крестьян.

1). Монархические иллюзии и их отражение

в крестьянских челобитных.

За государственными крестьянами юридические нормы абсолютизма признавали право челобитья, но с требованием от крестьян полного подчинения оспариваемому ими порядку вплоть до получения решения по жалобе. Крестьяне же, как правило, проявляли свое неповиновение сразу после подачи жалобы, а то и до этого. Жалоба, тем самым, превращалась в важный идеологический и организационный момент антифеодальных выступлений. Таким образом, челобитные становились одним из инструментов «легализации» открытого протеста; очевидна огромная роль прошений в классовых выступлениях. Точка зрения крестьян  была устойчива и в любых условиях противостояла закрепостительным тенденциям. После подачи челобитья, особенно в случае отсутствия какого бы то ни было ответа, в крестьянской среде появлялись слухи о благоприятном решении конфликта, что по вполне понятным причинам только накаляло отношения между  крестьянами и местной администрацией.

Необходимо все же понимать, что, подавая жалобу, крестьяне действовали и мыслили в рамках существующего феодального правопорядка. Они критиковали власть, но никогда  не ставили под сомнение всю систему феодального права и абсолютистской власти, вполне признавая даже законность крепостных отношений как таковых.[62]

В третьей четверти XVIII века составление и подача коллективных челобитных были весьма важной частью всех сколько-нибудь значительных  крестьянских движений. Челобитные составлялись на крестьянских сходах при деятельном участии крестьянских выборных властей. Участники схода нередко связывали себя клятвой, привлекая для этого духовенство.

Немаловажно и то, что  крестьянский мир требовал сплоченности от всех его членов, причем не только во время массовых выступлений. Отходы строго карались. Так, например, крестьянин Михайло Еремов из д. Бобровской, приписанной к архиерейскому селу Преображенскому сообщал на допросе в Консистории 29 октября 1763 года, что когда он отказался прийти на совет, он туда был доставлен насильно, причем «крестьяне… имевшимися при себе стягами сенные избы вышибя, вошли в ызбу и, схватив за волосы, вытаща на улицу, повели в село Преображенское, и ведучи дорогой, били и ногами топтали немилостивно, приговаривая, что де не отставай от народу и будь с ними в мирском согласии заодно»[63].

Тот же крестьянский общинный сход исключал из мирских советов тех, кто в той или иной мере сотрудничал со светскими или духовными властями, обвиняя их в предательстве и приказывая  впредь «в мирския их советы никогда не ходить»[64].

В периоды массовых крестьянских  антифеодальных движений сельские сходы выступают в качестве организующего начала, коллективного вожака в границах своих общин. Таким образом, через посредство крестьянского схода, составлением коллективной челобитной, община защищала интересы крестьян от наступления со стороны феодального государства, горнозаводского начальства и духовных властей.

Важнейшей стороной крестьянского сознания, на наш взгляд, было его отношение к законодательству. В особенности это заметно у монастырских и приписных крестьян, статус которых давл множество поводов для использования законов при защите своих интересов

Достаточно показательна в этом отношении  жалоба уральских заводских крестьян в 1790 году.[65] Этот документ весьма  интересен, поскольку  содержит яркие крестьянские оценки обширного закрепостительного законодательства XVIII века, а так же деятельности местных и центральных властей, предоставляя тем самым хорошие возможности современным исследованиям крестьянского сознания XVIII в.

С первых строк документа отмечается «наивный крестьянский монархизм» его создателей  в отношении авторов документа как к именным императорским указам,  так и к  «всеавгустейшей монархине, всемилостивейшей государыне».

В то же время крестьяне осмеливаются критиковать и изобличать Сенат за непоследовательность его законодательной деятельности. О сенатском указе от 30 декабря 1755 года, приравнявшего «вечноотданных» к крепостным, крестьяне заявляют: «Сенат, разсматривая сие дело, отступил от всей справедливости ни имянных высочайших указов не уважая, ни интересов государственных в разсуждении податей, ни правоты безсильных и без того уже изнуренных людей, отдал их заводчикам многия тысячи прямо на вечную работу…» [66]

Особо подчеркивается, что «власть монаршая… не отдавала заводчикам лично ни единаго человека в крепость»[67]. Тем самым крестьяне приходят к выводу, что «таковое решение Сената, будучи несправедливым само по себе, не имело и не имеет даже до сего времяни настоящего своего действия, кроме притеснения и насилия заводчиков, а сопровождалося безпрерывно то жалобами от угнетенных людей, то недоумениями и перетолкованиями между самыми высокими правительствами» [68]

Критикуя действия местных властей и даже указы Сената как «незаконные», крестьяне в то же время рассматривали именные  императорские указы и манифесты как «божественные», защищающие их интересы, а все законы, противоречащие этому, объявляли или подложными, искажающими царскую волю, или неправильно истолкованными властями[69].

Таким образом, крестьяне, исходя из собственного понимания справедливости, государственного интереса и политики «власти монаршей» объявляют и сенатский указ 1755 года противоречащим всем этим категориям, а, значит, и  фактически лишенным  законной силы и действия. Стремление крестьян доказать, что их толкование законов соответствует монаршей воле, является наглядным свидетельством «наивного крестьянского монархизма».

Крестьяне выступают за сохранение их в числе государственных, против распространения на них частнофеодального права (характерного для XVIII в.). Более того,

в своей жалобе крестьяне указывали на стремление соблюсти интересы государственной казны, подчеркивая, что превращение государственных крестьян в частновладельческих крепостных лишает казну значительных доходов, ибо последние не платят четырехгривенного  оклада.

Следует отметить, что рассматриваемая здесь жалоба, таким образом, свидетельствует и о том, что в третьей четверти XVIII в.  вопрос о барщине и денежном оброке являлся не только предметом споров между различными кругами помещиков, но и стал предметом антифеодального крестьянского протеста[70]. 

Тем самым, традиционная консервативность крестьян оборачивается в пользу развития буржуазных отношений в промышленности.

     Таким образом, в одной жалобе сконцентрированы бытовавшие в то время социально-идеологические представления крестьян о государственном устройстве и власти.

     При знакомстве с документом  обращает на себя внимание достаточно грамотные с юридической точки зрения оценки, комментарии и сопоставления противоречащих друг другу законов, изданных практически за весь XVIII век. Удивляет также обоснование и аргументация всех выводов, чрезвычайная осведомленность жалобщиков. Несомненно, что при составлении жалобы крестьяне обращались за определенной помощью к людям достаточно образованным, чтобы столь грамотно проанализировать  все законодательство.

На протяжении всего XVIII века борьба приписных крестьян по ее размаху является важнейшим потоком в течении антифеодальной борьбы.

Крестьянское по своему характеру (по требованиям, по организационным формам, по царистской идеологии) движение приписных носило на себе следы влияния нараставшего кризиса крепостнического  хозяйства.  Промышленное предпринимательство крепостников сопровождалось разорением основной массы и экспроприацией некоторой части хозяйств приписных крестьян. Этими обстоятельствами и определялись основные требования, выдвигаемые приписными в их челобитных (вопрос о применении крепостного труда как такового, вопрос о крестьянской собственности и т.д.)[71] 

     Случай с жалобой уральских заводских крестьян не был единичным. Подробная грамотная аргументация причины протеста встречается в источниках повсеместно.

Таким образом, можно сделать вывод, что использование крестьянами законодательства для обоснования своих требований способствовало формированию активного отношения крестьян к этому законодательству в процессе развития крестьянского правосознания и связано с более или менее реальными представлениями крестьян о букве закона и государственных порядках.

Описанное выше требование перевода в положение государственных крестьян весьма часто встречается в челобитных крестьянства. Например, это становится основным требованием, как в челобитных, так и в формах открытого социального антифеодального протеста со стороны монастырских, а так же приписных и владельческих крестьян.

     И.В Побережников[72] видит причину подобного осознанного и аргументированного протеста в том, что сибирские бунтовщики сплошь и рядом в XVIII столетии отправляются в Санкт-Петербург, Москву, Тобольск, Екатеринбург, Барнаул, Челябинск, Томск, Тюмень, Шадринск и т.д. Там они ведут упорную и не менее опасную, чем в родной вотчине, борьбу. Поддерживая связи с однообщественниками, они ободряют их, призывают не слушать светских, духовных и военных увещевателей.

 Челобитчики общаются с мелким чиновным людом, с посадскими низами, а значит, накапливают определенные знания о законодательстве. Не исключено, что они же выступают и организаторами написания новых прошений, привлекая для этих целей  посадских, духовенство, отставных солдат, сержантов, разночинцев и прочих горожан. Крестьяне специально искали людей, которые были бы сведущи в законах и могли грамотно и аргументировано изложить крестьянские требования на бумаге.

Большую роль в развитии подачи челобитных как формы протеста сыграл указ Екатерины II от 22 августа 1767 г. «О бытии помещичьим людям и крестьянам в повиновении и послушании у своих помещиков и о неподавании челобитен в собственные ее величества руки». Многие исследователями отмечают его как «высшую точку в развитии крепостнического законодательства»[73].

Необходимо еще раз отметить, что челобитную подавали сначала местным властям, но часто этим дело не ограничивалось, и жалобы распространялась в несколько мест, вплоть до посылки делегации с челобитьем в Москву к самому монарху. В силу крестьянских монархических иллюзий, именно вмешательство монарха могло гарантировать благоприятный исход дела.

 Именно поэтому, даже не взирая на то, что подобные попытки пресекались достаточно жестко, со всей страны в столицу стекались ходоки с челобитьями от своих «миров». В  действиях поверенных (крестьянских выборных, несущих челобитье в Москву), видна глубокая вера крестьян в монаршую «милость». Этим же настроением проникнуты и сами челобитные. Крестьяне были убеждены в том, что у царя они найдут защиту от всех обид: нужно только раскрыть ему глаза на их действительное положение.[74]

Кстати, свое отражение этот аспект крестьянского сознания нашел в фольклоре. В крестьянских сказках ясно прослеживаются две весьма важных линии, отражающих крестьянские воззрения на государство и администрацию. С одной стороны, если в сюжете сказки обыгрывается разговор крестьянина с царем, то это разговор на равных, «по душам», зачастую царь при этом показывает свою неосведомленность о реалиях крестьянской жизни по вине «писаришек да господ» и, как и крестьянин, с готовностью рад их проучить. С другой стороны, и «бояре», и чиновники, и монахи-пустынножители изображаются чаще глупыми и жадными. В сказках ясно видна нелюбовь крестьян к бездельникам, лени, глупости, легкомыслию, неверности, скупости и другим порокам.[75]

Определенное недовольство крестьянства отражено и в наказах в Уложенную комиссию. Наказы фиксируют недовольство тяжестью феодальной ренты и особенно многочисленных натуральных повинностей, в том числе заводских, бесчинством управляющих в казенной и экономической деревне.

 

2). Активный антифеодальный протест.

Если иметь в виду генеральную линию крестьянского протеста, то он был направлен против отхода от традиционного идеала справедливости и правды (термины русских источников), чрезмерной нормы налогов и повинностей и усиливавшегося стеснения свободы, но отнюдь не против самого факта социальной стратификации.[76]

Так, в 1714 г.: Крестьяне ишимских слобод активно протестуют против роста налогового бремени и произвола местных властей. Активное вооруженное сопротивление велось в течение 9 месяцев и  имело своих предводителей и органы самоуправления.

В 1722 г. многочисленные крестьянские выступления связаны с введением системы подушного оклада, двойного оклада для старообрядцев и проведением I-й ревизии (в результате протеста перепись была приостановлена)

Как следствие этих вступлений, возник объединивший светское и религиозное сопротивление Тарский протест, который будет рассмотрен нами чуть ниже.

Чаще всего выступления государственных крестьян были вызваны тяжелыми натуральными повинностями, десятинной пашней. В итоге, после ряда выступлений, указом Сената от 8 августа 1762 г. правительство было вынуждено заменить обработку десятинной пашни денежным оброком.

     По сравнению с крестьянами государственными, положение монастырских  и приписных крестьян было  еще более тяжелым.

     Говоря об отношении крестьян бывших церковных вотчин к секуляризационной реформе, нельзя сказать, что она была бесспорно им выгодна. Передача в их руки значительного земельного фонда, отмена барщины и введение полутора рублевого оброка, а главное, перевод их из лично зависимого состояния в положение особой категории экономических крестьян, - все это, конечно, благотворно сказывалось на хозяйственной деятельности.[77]

Духовные иерархи пытались противостоять общей секуляризации духовной собственности, пугая светские власти недобором податей и крестьянскими волнениями. Параллельно, безудержная эксплуатация крестьян духовными феодалами вызывала крестьянский протест, которого опасались и светские владельцы.

Действительно, на этом волнения  не прекратились, поскольку главное требование монастырских крестьян – уравнивание их в правах с крестьянами государственными, так и не было удовлетворено.  Секуляризационная реформа, хотя объективно и отвечала интересам крестьян бывших духовных владений, не была полностью одобрена ими, поскольку сохраняла элементы личной зависимости в экономической деревне в виде всевластия управителей-казначеев и чиновников экономических учреждений (правлений и коллегии экономии). Таким образом, протест крестьян вызывали именно крепостнические черты реформы, в силу чего этот протест является скорее антифеодальным, чем экономическим. [78]

Опека и надзор, внедрявшиеся в экономических селениях правительственными чиновниками, приводили к стеснению хозяйственной свободы крестьян. Во всевластии экономических казначеев крестьяне усматривали опасность возрождения личной зависимости и в ряде мест продолжали борьбу за полное юридическое и фактическое слияние с населением государственной деревни.

Как и по всей России, такая форма протеста как массовый невыход на отработки активно применялась и Сибири в течение всего XVIII века.

Любопытны мотивы для большинства подобных выступлений. Например, в 1760-е годы, в среде приписных крестьян Масленского острога и прилегающих территорий, организационным моментом одного из массовых невыходов на работу стал слух о «милостивом» указе, освобождавшем крестьян от работы на заводах. Этот протест 8 декабря 1760 года привел к настоящему сражению между крестьянами из 23 окрестных деревень и правительственными войсками, направленными на подавление восстания. Убито 29 крестьян, пленено 300. Правительственные войска потеряли убитыми и ранеными 56 человек.[79]

Волнения приписных крестьян возобновляются с новой силой после Крестьянской войны.

В 1798 году 4600 ревизских душ мужского пола  ведомства Убинской, Крутоберезовской, Усть-Каменогорской волостей на сходе постановили прекратить выполнение заводских работ. Крестьяне отказывались слушать «увещевания» земского управителя и заявляли: «Никакого присудственного места предписания, не видя е.и.в. высочайшего печатного соизволения и собственною его величества рукою подписанного... не послушают и исполнять не будут»[80]. Послав прошение царю, крестьяне ждали милостивого решения, которое бы отменило приписку к заводам. Одновременно возобновились волнения томских, каинских, ачинских крестьян. Они отказывались нести  повинности за нетрудоспособных и «убылых» и выполнять какие бы то ни было распоряжения местных властей  до получения императорского указа. Манифест 9 апреля 1763 года, обязывающий крестьян нести эти повинности, трактовался ими в прямо противоположном смысле. Движение удалось подавить только силой.

Мы вполне сознательно приводим здесь массу иллюстративного материала, чтобы показать, что движущей силой восстаний  конца XVIII века являлся все тот же традиционный  наивный крестьянский монархизм. Проанализировав доступные источники, мы пришли к выводу, что подавляющее большинство восстаний проистекало либо из крестьянских представлений о существовании «милостивого» указа, скрываемого властями от крестьян, либо на предвзятом толковании реально существующего указа. Впрочем, нельзя забывать и о том, что выступления в то же время имели под собой и реальное основание – усиливавшуюся феодальную эксплуатацию со стороны государства, духовных иерархов, заводовладельцев…

Как бы то ни было, но в результате всех этих выступлений, основывавшихся на крестьянских представлениях о власти, рождаемых наивным крестьянским монархизмом и одновременно носивших явную антифеодальную окраску правительство пошло на  уступки и в 1807 г. приписка к заводам в России была отменена (за исключением Сибирских кабинетных земель)[81].

Таким образом, проанализировав светское сопротивление крестьянства, можно прийти к выводу, что он диктовался в первую очередь социальными, а затем уже экономическими причинами. При этом  немаловажно влияние монархических иллюзий, находящих свое отражение как в многочисленных челобитных на имя государя, так и в активных формах антифеодального протеста, подкреплявшегося лозунгами, лежащими в русле наивного крестьянского монархизма.

 

2. Представления о власти старообрядцев.

1.) Взгляды старообрядцев и их влияние на формирование представлений крестьянства о власти.

Антифеодальный и антигосударственный протест старообрядцев основывался на обширном комплексе представлений как светского, общего для всех крестьян, так и специфически религиозного характера. Несмотря на то, что  разнообразные свидетельства показывают отсутствие определенной границы  между сибирскими староверами и остальным русским населением Сибири середины XVIII в., их протест в первую очередь порождался все же религиозными чувствами.

 Однако, именно в религиозном расколе в полной мере проявились традиционные черты крестьянского общественного быта и сознания. Например, крестьяне весьма четко проявляли свои «наивно-крестьянско-монархические» иллюзии, противопоставляя  якобы исходящие от государыни облегчения притеснениям духовенства и генералов:[82] «нас милосердная царица жалует и притеснений чинить не велит», «должны мы за милостивую государыню бога молить, и нас в церковь сильно не погонют на увещевание ваше не глядим»[83].

Впрочем, корни раскола лежат гораздо глубже. Староверие явилось важнейшим компонентом в антигосударственном движении, неся в себе идеал воли и праведной жизни прежних времен. Со временем староверие стало занимать  важнейшее место в борьбе против государства со стороны всего крестьянства. В движении староверов значительная часть народа активно противостояла разрушительным для народной жизни действиям власти, отстаивая собственные духовные ценности. [84] Крестьяне, придерживающиеся «официальной» веры нередко выступали заодно со старообрядцами, поддерживая  все выдвигаемые ими лозунги. Тем не менее, большинство исследователей, характеризуя активные формы протеста, отводят в этом вопросе ведущую роль именно староверию.

2.) Старообрядчество и социально-утопические

легенды.

     Уже начиная с XVII века процесс вольнонародной колонизации, являвшийся отражением антифеодальной борьбы масс, проходил в неразрывной связи лозунгов социального и религиозного протеста, создавая единую оппозицию церкви и бюрократии.[85]

Именно со старообрядцами связано распространение всевозможных слухов и социально-утопических легенд, именно старообрядцы волей-неволей координировали социальный протест всего остального крестьянства.

В первую очередь, следует обратить внимание на слухи и социально-утопические легенды, циркулировавшие в крестьянской среде.

Говоря о крестьянах, Л.Н. Толстой писал: «между ними всегда ходили какие-нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят,  то о царских листах каких-то, то о присяги Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Федоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет…».[86] 

Как бы то ни было, в исследовательском отношении слухи дают богатый материал не только для изучения настроений и взглядов сложивших и передававших их лиц и кругов, но и для выяснения их конкретных планов, тактики и социально-политических программ, причем в условиях традиционного общества слухи являются едва ли не единственным  общедоступным способом коммуникации.[87]

Появление и широкое распространение в XVII-XVIII веках огромного количества социально-утопических идей мы можем считать свидетельством неудовлетворенности народа существующими общественными отношениями и становления веры в  возможность возникновения социального строя, принципиально отличающегося от существующего, о напряженности социальных идеалов и способов их жизненного воплощения. [88]

К тому же, социально-утопические легенды отличаются от других фольклорных произведений, содержащих утопические элементы, более широким характером политического и социального идеала и утверждением возможности его обретения в настоящем или ближайшем будущем.[89] Наиболее распространенными считаются социально-утопические легенды о царях-избавителях и царях-«антихристах». Легенды подобного рода фиксируются с конца XVII века и сохраняются вплоть до XIX века. Следует отметить, что в подобных легендах весьма сильны критические настроения по отношению к правящему царю, отрицающие законную принадлежность монарха к царскому роду, но оставляющие вне критики «истинного царя».

Справедливо предположить, что крестьянин ждал облегчения только от государства, которое он отождествлял с до крайности идеализированным образом «милостивого царя-батюшки», то есть в распространении легенд подобного рода  заметна немалая заслуга наивного крестьянского монархизма.

     Стремительное расширение территории России способствовало затягиванию процесса складывания государства во времени. Петр, вводя западные модели управления, создал государство, но отдельно от культуры, а это неизбежно породило массу домыслов как вокруг фигуры самого Петра, так относительно верховной власти вообще.[90]

Становится очевидным нарастающий отрыв культуры привилегированных сословий, ориентированной в первую очередь на западноевропейский тип, от культуры народных низов, которая продолжала своё развитие в рамках прежних традиций. В эволюции общественного сознания всего русского крестьянства этот отрыв, несомненно, оказался довольно существенным фактором.

     На рубеже XVII-XVIII веков, параллельно с появлением  первых легенд  о подмене Петра I , в Сибири стали появляться и слухи о каких-то сибирских особах царского рода. [91]

Постепенно легенды о подмене царя и  правящем царе-антихристе превращаются в своеобразный род предсказаний апокалиптического толка, которые, безусловно, страшили крестьян. Правящему царю-«антихристу» неизбежно противопоставлялся образ царя-«избавителя». Некоторые варианты народных легенд объявляли неистинной всю царскую династию.

     Несомненно то, что эти легенды подрывали монархические иллюзии крестьянства, заставляли их в какой-то мере пересматривать свои взгляды на государственное и административное устройство страны.

Так, по одному из доносов, уральский крестьянин Яков Солнышков «его императорское величество бранил матерно» за петровскую бюрократизацию церкви, чуждую стихийной практике крестьянского православия. Подобные высказывания, очевидно, были характерны не только для старообрядческих скитов и деревень,  но и в целом для крестьянства.

Большое распространение получили  слухи о подмене царя. В 1712 г. в деле ссыльного Т.В. Копытова приводятся его слова: «Нынешний царь не печется о народе, а печется о немцах, потому что он и сам ихней породы а не царского кореня».[92] Далее следует правдивое по мнению Копытова  описание, полученное якобы от священника, о подмене царя. 

Вполне естественно, что все попытки распространения слухов и суждений подобного рода жестко пресекались. Например, в 1705 году было проведено несколько дознаний в отношении ссыльного крестьянского сына Ивана Черноткина и ссыльного пашенного крестьянина Родиона Киселева, которые даже понеся наказание продолжали свои «опасные разговоры» о «неистинности» правящего монарха даже находясь в тюрьме.[93]

С легендами о «возвращающихся царях-избавителях» связана специфическая форма народной борьбы против феодального общества и феодального государства – так называемое самозванчество.[94] Опыт изучения легенд о царях-избавителях показал, что их образы в сознании народа исполнены обычно негативного содержания; они противопоставляются правящим царям, источникам социального зла, как некое, понимаемое в самых неопределенных сочетаниях, социальное добро. [95]

Антипетровские настроения проявлялись в разнообразных легендах о царях-избавителях, предстающих в качестве противников  петровских преобразований. Вопреки представлениям об общей неправедности всего царского рода, их герои – представители императорской фамилии. Роль «избавителя» в подобных легендах как правило возлагалась на тех, кто не царствовал или царствовал недолго.  На этой волне становились популярны и «добрые цари» - самозванцы. Одними из первых легенд подобного направления стали легенды о Петре II[96], а длительность реального конфликта Петра и Алексея нашла свое отражение в легендах о покушении Петра на жизнь царевича. Готовность народного вымысла обогнать события сказалась не только в том, что такие легенды возникают задолго до смерти Алексея, но и в появлении первого самозванца Лжеалексея за шесть лет до казни царевича. Этот факт подчеркивает активность народного осмысления действительности.[97]

Традиционные легенды о чудесном спасении царя-избавителя сочетаются с выражением надежд на отмену крепостного права, торговых монополий государства.

Начиная с 1740-х годов, антипетровские настроения крестьянства неожиданно сменяются своеобразной ретроспективной идеализацией образа Петра I. На наш взгляд, это объясняется тем, что в народном крестьянском сознании, находящимся под воздействием наивного крестьянского монархизма, образ Петра I в это время стал представляться несомненно более значительным, чем его наследников.

В 1740-1750 гг. в народных политических представлениях появляется и образ «цесаревича Петра Федоровича», равно представляющийся как в роли царя-«избавителя», так и в качестве очередного антихриста.

Во II-й половине XVIII века из старообрядческой среды появляются народные легенды, связывающие  надежды на ликвидацию социальной несправедливости с именем Петра III. Накануне Крестьянской войны 1773-1775 годов по всей России, и Сибирь не была здесь исключением, появляется целый ряд самозваных  Петров III. Параллельно в народе распространились слухи о «милостях», ожидаемых после воцарения чудесно спасшегося  от козней Екатерины II  императора. В этом свете становится понятным и самозванство самого Пугачева, который, сам того не сознавая, заставил наивный крестьянский монархизм  и старообрядчество служить интересам крестьянского антифеодального протеста.[98]

Таким образом, движение Пугачева было подготовлено и возникло на почве слухов и настроений социальных низов того времени. Ссылка в Сибирь самозванцев-«Петров III» и их сторонников только упрочило их  позиции на востоке страны. Несомненно, что Крестьянская война 1773-1775 годов  стала кульминацией развития социально-утопической легенды о Петре III. Манифесты и социальные призывы пугачевцев были широко популярны в Западной Сибири. Чего стоит хотя бы призыв Всенародного известия Е.И.Пугачева помещичьим крестьянам от 31 июня 1774 г., согласно которому «…по истреблении… противников  и злодеев-дворян, всякои может возчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжатця будет…».[99] Уже во время войны известия об успехах «Петра III» повсеместно облекались в новую форму, соединяясь  и причудливо переплетаясь со слухами и предшествующими порождениями народной мысли.

Н. Н. Покровский, анализируя документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений 1773-1774 годов, приводит в качестве цитаты яркое высказывание пугачевского атамана-«полковника» Ивана Грязнова: «Всему свету известно, сколько во изнурение приведена Россия, от кого, - вам самим то небезызвестно. Дворянство обладает крестьянами, но хотя в законе Божием и написано, чтоб оне крестьян также содержали как и детей… Компанейщики завели премножество заводов и так крестьян работою удручили, что и в ссылках того никогда не бывало да и нет.… А ныне отца нашего (т.е. «великого государя Петра Федоровича» – М.Г.), хотя мы и старание прилагаем  возвести, но дворянство и еще вымысел зделало назвать так дерзко  бродягою донским казаком Пугачевым...»[100]

Таким образом, можно сделать вывод об активном проникновении в социально-утопические представления крестьянства антифеодальных и антидворянских настроений, что вносило элемент осознанности в  крестьянское сопротивление.

Радикальная антикрепостническая направленность Крестьянской войны 1773-1775 годов стимулировала конкретные антикрепостнические слухи даже в Сибири, где дворянское землевладение не прижилось и крепостных (в основном дворовых) было мало. Примерно к 1775 г. относится деятельность разгласителя – крепостного человека из Тобольска А. Корнильева, нашедшая весьма интересное отображение в переписке сибирского и оренбургского губернаторов. Слухи об освобождении крепостных содержались и в разглашениях омского колодника В.Морозова. Наконец, в 80-е гг. такие же новости («да и все холопы будут вольными») распространял П. Хрипунов-Головенко, прошедший хорошую выучку в рядах пугачевской армии.[101]

     Весной 1779 года в селениях и заводах Урала и Зауралья (в Тобольской и Оренбургской губерниях) появляются сообщения об активной циркуляции слухов о царях-«избавителях». Разносчики слухов утверждали, что «покойный государь Петр Федорович жив и находитца с собранным своим войском… подле Черного моря». Рассказы дополнялись описаниями успешно проведенных «истинным» императором сражений. (13-14)

П.Е. Хрипунов-Головенко, решивший продолжить дело Пугачева «наименовав» себя государем Петром Федоровичем, при этом, что весьма редко, Хрипунов активно распространяет сведения, детально описывающие лагерь, образ жизни и «силы» избавителя.[102] Любопытно, что во всех слухах подобного рода армия царя-«избавителя» находится в относительной недосягаемости от слушателя: на Черном Море, в Тишкинии, в киргизских степях и т.д.

Следует отметить, что не всех самозванцев однозначно ждала ссылка, каторга или казнь. Например, один из пугачевских атаманов, после разгрома своего предводителя укрывшийся в Сибири и избежавший тем самым расправы, уже неоднократно упоминавшийся крестьянин Петр Хрипунов, после рассказов о своем участии в Крестьянской войне неоднократно соблазнялся слушателями объявить и себя Петром III ради борьбы «за правое дело». Разъезжал по всей Западной Сибири «разглашая о государе». Когда же Хрипунов был  наконец схвачен, то по воле Екатерины II он был отправлен в сумасшедший дом.[103]

В 1785 году  весьма нашумело судебное дело об антипетровской, антиимператорской проповеди и пророчествах драгуна Ильи Скворцова, которые был убежден, что начавшиеся при Петре I антихристовы времена продолжаются и при Екатерине II: «Ни царя, ни царицы ныне нет – потому де ныне все начальники самовластны, што захотят, то и делают, бьют и мучат. Царице же в вере христианской женскому полу царствовать не подобает, потому что как царь царствует на небеси бог, то и на земли должно быть по образу ево.»[104] Помимо эсхатологических настроений, в его суждениях прослеживаются и черты наивного крестьянского монархизма, который носит явный оттенок патернализма.

Необходимо отметить, что с начала 1780 гг. легенды о Петре III начинают вытесняться слухами об ожидаемых царских «милостях» Павла Петровича, популярность которого в среде крестьян подстегивалась общеизвестной нелюбовью к нему со стороны Екатерины II. Интересно, что свои симпатии к Павлу достаточно ярко высказывали сибирские старообрядцы.

 

3.) Старообрядчество и активный антифеодальный и

 антигосударственный протест.

Таким образом, в идеологической антифеодальной борьбе конца XVIII в. староверие и как религиозно-общественное движение, и как идеология, оставалось действенным фактором.

В то же время, церковный раскол породил не только легенды о подмененном царе и царе-антихристе,  не только поддерживал самозванцев, но и подвигнул крестьян-старообрядцев на куда более радикальные методы протеста. Например, одним из подобных направлений стал Тарский протест начала 1720-х гг., начавшийся с нескольких крестьянских самосожжений в 1721-22 гг.

Формальной причиной для выступлений старообрядцев и сочувствующих им мирян, придерживавшихся официальной церкви, стали I-я ревизия, попытка ввести двойной подушный оклад,  а так же указ от 5 февраля 1722 года о престолонаследии, «подтвердивший» в народном сознании многочисленные слухи о царе-антихристе.

Принятый в кругах на Таре основной документ движения – «отпорное письмо» – содержал краткое догматическое обоснование отказа от присяги неведомому наследнику. Одновременно, тарские бунтовщики ставили свои условия монарху: они выражали согласие присягнуть в том случае, если наследник будет «истинного» царского рода и «истинной» (т.е. старой) веры.  Имея убеждение в том, что время Антихриста уже наступило, крестьяне Тары тем не менее ожидали положительного ответа государя на свое письмо. Вследствие крайне жестоких карательных акций и розыска со стороны властей, догматическая, книжная эсхатология старообрядцев  преобразовалась в важнейший и острый фактор народного политического сознания. Во время Тарского бунта  крестьяне активно используют эсхатологические тексты из священного писания и предания, и прежде всего Апокалипсис, сочинения Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина и др.[105]

Отказ в ходе Тарского протеста от присяги на верность монарху не был единичным и породил подобные методы противодействия властям и в последующем, например в 1742 году на Алтае и по другим районам пронеслась волна отказов от присяги Елизавете.

Тарский бунт оказал огромное воздействие на дальнейшее развитие социально-политических убеждений крестьян. Тем не менее, он олицетворял консервативную привязанность к традиционному  быту, разрушаемому царскими нововведениями, а так же народный протест против введения подушной подати, ревизий, рекрутчины и прочее. Народ воспринимал все эти события как признаки близкого Страшного суда.

Независимо от того, представлялся ли в легендах Антихрист «духовно» – как дух зла, захвативший теперь власть и в России, или «чувственно», то есть воплощенный в царе или патриархе., все эти эсхатологические представления разрушали традиционное мирское  уважение к государю, объявленному теперь нечестивцем, Антихристом или его предтечей.[106]

В 1730-50-е гг. волна самосожжений  не стихает, причем светский и религиозно-утопический протест объединены. Например, в 1742, когда на Алтае велось восстание за отказ от присяги Елизавете, оно  закончилось самосожжением 18 человек. До этого крестьяне подали 2 письменных прошения:

1.  О непомерной тяжести налогов и повинностей, притеснениях и поборах со стороны духовных властей.

2.  Прошение, осуждавшее «антихристовую» власть в стране, налогами и голодом подчинявшей людей сатане: «нынешния власти во всех жестоки, гневливы, наглы, люты, яры, нестройны, страшны, ненавистны, мерзки, некротки, мучители, лукавы». 

 

Здесь прослеживается явное указание на то, что крестьяне были знакомы со 105 словом весьма авторитетного у старообрядцев московского издания 1652 г. Ефрема Сирина, где написано, что Антихрист «яр, нагл, гневлив, раздражен, нестроен, страшен и злонравен, ненавидим, мерзок, неукрощен, лукав, оукольник и безстуден».[107] В 1756 году , эта цитата вновь будет пересказана в «Известии», поданном от имени 172 беглых крестьян Чаусского острога посланной за ними военной команде. Таким образом, слова Ефрема Сирина, характеризующие Антихриста, будут отнесены ко всем духовным и светским властям государства, которые теперь, «в последние времена», «не по избранию святаго духа поставляются, злата ради; того ради они нарицаются от бесов, а не от Бога»[108]

     В очередном самосожжении 15 июня 1756 года сгорело 172 человека, не поверивших обещанием властей в разрешении конфликта. Немаловажно, что посылка военных команд для предотвращения гарей обычно вызывало обратное действие. По всей видимости, увидев военную силу, восставшие крестьяне окончательно разуверивались в обещаниях власть имущих.

После Крестьянской войны  вновь возрастает число антицерковных выступлений, связанных со старообрядческими лозунгами.  В 1782-1784 гг тысячи жителей исетских, ялуторовских, ишимских сел участвуют в движении за выход из православных духовных приходов с целью освобождения от поборов и притеснений духовенства. Крестьяне переставали посещать церковь, желали записаться в двойной старообрядческий оклад и составляли и добивались признания многотысячных списков отказников от официального христианско-ортодоксального направления в религии, с целью чего писали многочисленные прошения и челобитные, выбирали и направляли в различные инстанции ходоков.

Здесь видны как социальные, так и духовные мотивы протеста.  Дело в том, что на протяжении XVIII века среди крестьян Урала и Сибири не раз получали широкое распространение слухи о милостивых императорских указах, разрешающих свободное исповедание старообрядчества или даже приказывающих всем записываться в раскол. Подобные слухи, несомненно, также можно отнести к очередному проявлению «наивного крестьянского монархизма». Почву для слухов дало и некоторое смягчение законодательства о расколе в начале 1780-х годов. Когда же крестьян «увещевали» в несостоятельности таких слухов и в заведомой подложности распространяемых в крестьянской среде сведений подобного характера, а так же говорили им о неверных перетолкованиях действительно имевших место императорских указов, крестьяне всерьез начинали угрожать самосожжением.[109]

В крестьянском сознании запись в двойной подушный оклад означала немедленный выход из православного прихода; крестьянин видел в этом хотя и дорогой, но верный способ избавления от поборов господствующей феодальной церкви. Сразу после отмены двойного оклада широкое распространение получили слухи во том, что это мероприятие приведет к насильственному обращению в православие всех старообрядцев вообще. [110] Как бы то ни было, но отмена двойного подушного оклада в 1782 г., казалось бы, полностью ликвидировала возможность массовых выступлением с требованием записать в двойной подушный оклад. Однако этого не произошло. Напротив, движение приобрело еще более широкий размах, «второе дыхание».

Дело в том, что крестьянские представления по-прежнему лежали в русле наивного крестьянского монархизма, что порождало мнение о том, что Синод и местные гражданские и церковные власти действуют здесь вопреки воле государыни.[111]

Движение это сопровождалось демонстрацией резкой враждебности крестьян к православным церковнослужителям, отказом подчиняться церковным властям, а подчас и острыми столкновениями крестьян с клириками, пытавшимися вернуть утраченные позиции.

После погрома Пугачева в течение двадцати лет появились еще по крайней мере тринадцать самозванцев, распространялись подложные указы, вспыхивали бунты. Крестьяне продолжали поиск пути в свое утопическое царство с народным царем, защищающим локальные миры от государства. Усиление враждебности к начальству, помещикам, которые как будто потеряли моральное право владеть крестьянами, общая дезорганизация от бунтов вызывали рост дискомфортного состояния[112]…

Таким образом, протест, берущий свои корни в старообрядческих представлениях,  охватил и другие слои крестьян, к концу века обретает новую форму и содержание, но так же продолжает углубление конфликта между народным христианством и бюрократическим официальным православием.

Среди основных форм  антифеодальной борьбы русского крестьянства, на наш взгляд, преобладали либо открытая политическая борьба (восстание), либо «уход», то есть бегство в еще не освоенные государством районы.

При этом, восстания не обязательно носили ярко выраженный религиозный характер, как это было у староверов.  Зачастую в активную форму выливался  социально-экономический протест  приписных и монастырских крестьян.

Следует отметить, что для массовых вооруженных выступлений крестьянства были характерны стихийность и импульсивность. Нанося мощные удары по существовавшему строю, крестьянские восстания способствовали определенной трансформации последнего. Так, призыв социального протеста в России в конце XVIII века стал той почвой, из которой выросла дворянская революционность первой четверти XIX в. Целью же крестьянских выступлений было обеспечение нормальных условий для ведения самостоятельного семейно-потребительского хозяйства. Борьба крестьян  за землю и волю не означала стремления к абсолютной свободе и отказа от формируемых наивным крестьянским монархизмом обязанностей по отношению к властям.[113]

      На конкретные формы выступления крестьянства – его цели, требования и действия, – бесспорно, влияют и тип социального целого, в которое включены крестьянские миры, и внешние исторические обстоятельства. При анализе крестьянского движения и вопросов формирования представлений социальных «низов» о власти и государственном устройстве эти факторы необходимо учитывать.

     Как бы то ни было, но проанализировав  сопротивление крестьянства, проистекающее из религиозного раскола, можно прийти к выводу, что напряженность в вопросе веры порождала со стороны крестьянства бурную  реакцию, причем выражалась она не только в распространении из среды старообрядцев множества слухов и социально-утопических легенд, касающихся власти, но и способствовала активизации крестьянского протеста, обращению его в крайние формы. При этом  немаловажно отметить влияние монархических иллюзий, находивших свое отражение как в социально-утопических легендах (например, о подмене «истинного» государя), так и в активных формах протеста, подкреплявшихся лозунгами, порождаемыми наивным крестьянским монархизмом.

 

3. Побег как универсальная форма

антифеодального протеста.

Другой, и последней, рассматриваемой в рамках нашей работы, формой протеста, вне сомнения, во многом зависящей от старообрядческих представлений о власти, был «уход» или побег в еще не занятые государством земли.

Эта форма протеста была наиболее распространенной формой протеста в течение всего XVIII века.  При этом к нему прибегали как по социально-экономическим причинам, так и в силу религиозных воззрений.

Следует отметить, что предоставление отдельным заводчикам монополии на эксплуатацию беглых, запись крестьян с просроченными паспортами на новых местах жительства в период проведения переписей населения, указы о «прощении» беглецов, выходящих из-за границ империи – вся эта серия правительственных мероприятий увеличивала в сознании крестьянства набор «законных»  поводов для бегства в надежде на «милостивое прощение» и, главное, на облегчение своего положения в будущем.[114] Несомненно, что крестьянские побеги стали универсальной формой социального протеста против отношений зависимости. Обычно крестьянские уходы дополнительно стимулировались восстанием.[115]

     Утопия, отвечавшая практике вольнонародного миграционного движения за пределы досягаемости со стороны государственной власти, вносила элемент сознательности в этот стихийный процесс. Цель – освобождение от зависимости или по крайней мере сведение ее к минимуму. [116]

При сравнительно-историческом изучении выявляется та особенность, что перед мотивами социального протеста и обличения  на второй план отступала крестьянская мечта о превращении в «самостоятельного хозяина». Основной упор делался на разрыве связей с отношениями феодальной зависимости, на осознании полной противоположности интересов и целей людей, добивавшихся свободы, на безвозвратности ухода из этой системы отношений.

Несмотря на кажущееся проявление «бессилия», побеги можно отнести к наиболее радикальным формам протеста. Дело в том, что в силу своего традиционализма крестьянское волнение очень редко способно разорвать абсолютно все связи с окружающей системой эксплуатации и подчинения.[117]

     Активизация крестьянства проявлялась не в стремлении перестроить государство, а в желании отпихнуться от него, замкнуться в своих локальных мирах. Отход крестьянства от начальства неизбежно заставлял государство укреплять аппарат чиновников и поддерживать дворянство, то есть стараться усилить контроль за крестьянскими мирами.[118] Как бы то ни было, нельзя забывать о том, что классовые противоречия на Руси развивались в специфических условиях наличия резервных пространств. Освоение  огромной территории Сибири менее чем за одно столетие посредством вольной, стихийной колонизации, может быть объяснено только стремлением народных масс столь своеобразным способом избавиться от усиливавшегося феодального гнета.

     В середине XVIII века русская колонизация дошла в  Западной Сибири до Северных предгорий Алтая. В 1723 году А.П.Демидов построил первые заводы у Синей Сопки, после чего здесь был образован Колывано-Воскресенский острог и одноименная оборонительная линия. Однако вольная народная колонизация опередила правительственные намерения. В некоторых районах Алтая возникали целые деревни беглых крестьян, приписанных к Колывано-Воскресенским заводам, сюда же стекались беглые  крепостные и рекруты, переходили старообрядцы. Существование этих деревень, скитов и заимок хранилось в тайне как от российской, так и от китайской администраций (поскольку многие деревни находились на территории, находившейся тогда под владычеством Китая). Таким образом, была осуществлена тайная колонизация плодородных земель Южной Сибири, лежавших, по народным преданиям, на пути в мифическую страну Беловодье, а именно Бухтарминская и Уймонская долины юго-восточного Алтая. По сведениям, приводимым К.В. Чистовым, во второй половине XVIII в. именно эти две долины и назывались Беловодьем, в народном сознании переродившемся в утопическую страну, где «нет ни рабов, ни господ». В последствии, уже при Екатерине II, по просьбе самих крестьян правительство  объявило эти земли подвластными России, а их население, учитывая специфический характер описанных выше взглядов и, по-видимому, опасаясь, что с аналогичной просьбой бухтарминцы вполне могут обратиться и к противоположной стороне, записано «ясашными инородцами», то есть подданными с обязанностью платить ясак, но свободными от всех других повинностей, включая обязанность подчиняться присылаемой администрации, поставлять рекрутов и т.д.[119]

     Легенды о «далеких землях» (а Беловодье – далеко не единственная «страна-утопия» русского происхождения) были специфической формой борьбы крестьянства с правительством, с общественным строем во всех его проявлениях; формой, до предела наивной и трагически бесперспективной, но исторически неизбежной, включавшей в себя существовавшие в то время царистские и церковные иллюзии и сохраняла свою относительную прогрессивность до того момента, пока крестьянам не приходилось вновь вступать в открытый активный конфликт с государством.[120]

Следует отметить, что распространение легенды о Беловодье было связано со специфической конспиративной деятельностью чрезвычайно своеобразной крестьянской анархистской религиозно-общественной организации – сектой «бегунов» или «странников». В основе этого учения лежало представление о том, что со времени реформы Никона начался «век антихристов». «Антихристова» суть, по мнению «бегунов», охватила все государство. Налоги, притеснения, рекрутчина – все это олицетворяло дьявольскую сущность власти. Поскольку «бегуны» не могли предложить ничего взамен существующего государства хотя бы на уровне теории, они, подобно всяким утопистам, желали выключиться из социальных закономерностей, образовать некий островок в окружавшем из океане феодализма. Беловодскую легенду неуместно называть чисто «бегунской» легендой, поскольку она хоть и  имела особую популярность среди старообрядцев, но   пробрела весьма широкое распространение, имела общерусский характер и распространение.

К тому же, «бегунов» нельзя подозревать в существовании каких-либо, по крайней мере сознательно выраженных, политических убеждений. Они были крестьянами своего времени, религиозными, и вместе с тем, видевшими в расколе протест против официальной церкви. Они мечтали не о переделке общества, а о выпадении из него и в их учении следует видеть не только антифеодальный протест, но и его историческую ограниченность и консерватизм,  антиобщественный и анархический характер.[121]

Мечта о вольной земле сочетается в беловодской легенде не только с собственническими идеями, но и с типично старообрядческой мечтой о земле, сохранившей «древлее благочестие». И в этом смысле она является типичнейшим порождением наивного крестьянского монархического сознания.[122]

Заключение.

 

Итак, в своей работе мы показали, что крестьянское социально-политическое сознание в рассматриваемый период основывалось на обширном комплексе представлений, порождаемых наивным крестьянским монархизмом. Как было показано, присущий крестьянскому сознанию наивный монархизм не претерпел в XVIII в. существенных изменений, однако связанный с ним комплекс идей усложнился, дополнившись активным отношением к абсолютистскому законодательству, а также более определенными социальными идеалами.

Мы показали, что при этом ведущую роль в формировании представлений народа о власти играл наивный крестьянский монархизм. Именно благодаря ему антифеодальный протест приобретает антидворянские черты. Указанные особенности крестьянского  сознания оказали значительное воздействие на формы и характер развития крестьянских представлений о власти и государственном устройстве. В XVIII веке политический протест находит свое ярчайшее отражение и в легендах антицаристского толка, которые формулировались в своеобразной форме замены царя-угнетателя «народным» царем.  Таким образом, борьба против государственности не сводилась к частностям, к обеспечению каких-то индивидуальных потребностей; она была направлена на то, чтобы «за веру и Правду» постоять. Отсюда можно сделать выводы о перманентном конфликте по поводу всего строя жизни и основополагающих ценностей между «низами» общества и господствующим классом.

Мы показали, что требования крестьян носили антигосударственный характер, и то,  это обстоятельство маскировалось тем, что непосредственным объектом их недовольства было феодальное угнетение, при этом причины недовольства крестьян тяготели к идеалам наивного крестьянского монархизма, а через него к древнему земледельческому идеалу вольной догосударственной жизни. Постоянно выдвигались требования, разрушительные для государства, например, отказ от платежа податей, от рекрутчины, от присяги государю и тому подобные.

Некоторые исследователи справедливо видят в этом не просто конфликт между обществом и государством. По их мнению, действия, высказывания, намерения, ценности власти в глазах народа и действия народа в глазах власти вызывали взаимный страх, выглядели как нечто иррациональное, неподдающееся пониманию, прогнозу, а, следовательно, опасное.[123]

Как было показано в нашей работе, к началу XIX в. все антифеодальные протесты и процессы по-прежнему следуют стремлению крестьян освободиться от начальства и  вступить в непосредственные отношения партиципации к монарху.

Кстати, именно в это время крестьянские настроения пыталась использовать русская интеллигенция, но несмотря на некоторое пересечение во взглядах на государственное устройство, неудачно, что свидетельствует о совершенно разных представлениях об административном и государственном устройстве страны, о характере происходящих в ней социальных процессов. Например, это проявилось  при попытке использовать в своих целях старообрядцев, дабы возбудить в последних политическую оппозицию правительству, «надоумив» их, «чего им хотеть», убедить их  в том, что Правительство – воплощенное зло, достаточно свалить его и все устроится само собою: будет свобода, крестьяне получат землю и все заживут богато и счастливо. Другой вопрос, что старообрядцы видели зло как раз не в Правительстве (Синоде), и не в ортодоксальной церкви, их угнетающей. Они отказываются идти на поводу интеллигенции и участвовать в борьбе за преобразования, за свои в сущности права, только потому, что «в житиях нет примера, чтобы христиане бунтовали, да и святые отцы этому не учат»[124] Недаром, видя подобную картину, русская интеллигенция обвиняла «низшие слои» в «стихийности» и «темноте».

Государство изначально противостоит русскому человеку как нечто враждебное, и на него, как на врача, не распространяются моральные запреты: его можно обманывать, у него можно красть; обещания, данные государству, можно не выполнять. С ним можно бороться разными способами, но при этом почему-то не имеет силы самое главное для военных правило: чтобы победить врага надо его знать.[125]

Как бы то ни было, мы отметили, что общественно-политическое сознание русского крестьянского населения Сибири формировалось под воздействием его экономического положения, образа жизни, социально-политического статуса, политики государства в отношении народных масс. Как было отмечено в работе, поступательное развитие общественного сознания народных масс в эпоху феодализма проходит долгий и сложный путь от непосредственного отражения основных социальных противоречий к опосредованному теорией, то есть идеологическому отражению их. По условиям феодальной эпохи господствующей формой теоретического отражения социальных противоречий является превратная «религиозно-фантастическая» форма. Это уже идеология, теоретический синтез, как таковой, он и представляет собой прогресс в развитии общественного сознания[126].  В обстановке социальной забитости, невежества, всяческой отсталости, инертности, закрепощенности как социальной, так и духовной социальная мысль обрекалась на «подпольное» существование, на ограниченное влияние, на замыкание в сфере идеологической борьбы.

Как было показано в работе, в долгой истории  антифеодальной борьбы и соответственно на разных уровнях развития общественного сознания сложилось многообразие форм народного идеологического протеста, как и многообразие идеалов общественного устройства.

В этом отношении немаловажно, что  в течение позднефеодального периода  в русле антифеодальной борьбы крестьянства возникли и широкие движения религиозной оппозиции (староверие и сектантство) крепостничеству и господствующей церкви. Наблюдается углубление и конкретизация позитивных идеалов протеста.

Мы видим, что крестьянство всех сословных групп Сибири активно сопротивлялось любым попыткам увеличения феодальной ренты и наступлению правительства и церкви на их относительную духовную свободу. Как мы показали, иногда крестьянский протест выливался в открытые формы, но в повседневном своем выражении  имел характер «глухой обороны», то есть в «неявном» протесте социально-утопических легенд, слухов, фольклора, а так же в челобитных, жалобах и т.д. Как показала история, в итоге крестьянское сопротивление все же заставляло власти идти на определенные уступки, какими, например, несомненно стали отмена десятинной казенной пашни, секуляризация церковных земель или прекращение приписок к заводам в начале XIX  века.

Подводя итог, хотелось бы еще раз сказать об актуальности исследования данной проблемы и о том, что при изучении её можно и нужно широко использовать  наработки новой исторической дисциплины – исторической психологии, задачей которой является изучение процессов возникновения, существования и затухания социальных стереотипов, составляющих в свою очередь структуру национального характера, одного из важнейших факторов исторического процесса.

Список использованных источников и литературы.

1.    Александров В.А, Покровский Н.Н. Власть и общество. Сибирь в XVIII в.  Новосибирск: Наука, 1991.

2.    Алефиренко П.К. Крестьянское движение и крестьянский вопрос в России в 30-50-х годах XVIII века. М.: АН СССР, 1958.

3.    Астафьев П.Е. Национальность и общечеловеческие задачи (к русской народной психологии) // Этнопсихологические сюжеты (из отечественного наследия). М.: Ин-т философии РАН, 1992. С. 37-48

4.    Ахиезер А.  Россия: критика исторического опыта. Том I: от прошлого к будущему. Новосибирск: «Сибирский хронограф», 1997

5.    Н.А.Бердяев о роли национального характера в судьбах России // Социально-политический журнал. 1993, №9-10, С. 101-110

6.    Бернадский В.Н. Очерки из истории классовой борьбы и общественно-политической мысли России в третьей четверти XVIII века.// Ученые записки ЛГПИ им А.И. Герцена. Л.: 1962, Т.229

7.    Государство Российское: власть и общество. С древнейших времен до наших дней. Сб. документов. Уч. пособие. Ред. Ю.С.Кукушкин. М.: Изд-во Московского ун-та, 1996.

8.    Данилова Л.В. Крестьянство и государство в дореформенной России // Крестьяне и власть: Материалы конференции. М. – Тамбов: 1996.  С. 24-37

9.    Зубкова Е.Ю., Куприянов А.И. Ментальное измерение истории: поиски метода  // Вопросы Истории. 1995 № 7 С. 154-157

10.Ильиных В.А. Крестьянские челобитные XVIII –первой половины XIX в. (на материалах Западной Сибири) // Сибирское источниковедение и историография.  Новосибирск: Наука, 1980.  С. 81-92

11.Касьянова К. О русском национальном самосознании. М.: ИНМЭ, 1994.

12.Клибанов А.И.  Народная социальная утопия в России. М.: Наука, 1977

13.Комиссаренко А.И.. Ликвидация церковной земельной собственности  и русское общество (отношение духовенства, дворянства и крестьянства к секуляризационной реформе 1764 г) // Церковь, общество и государство в феодальной России. М.: Наука, 1990.  С. 313-334

14.Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. Новосибирск: Наука, 1992

15.Кузнецов И.С. Центральная власть и местное управление в психоисторическом контексте. // Проблемы истории местного управления Сибири XVII –XX вв. Материалы научной конференции. Новосибирск: 1996, С. 102 – 104.

16. Миненко Н.А. Общинный сход в Западной Сибири XVIII – первой половине XIX в. // Общественный быт и культура русского населения Сибири XVIII – начала XIX века.  Новосибирск: Наука, 1983. С. 3-18

17.Миненко  Н.А. История культуры русского крестьянства Сибири в период феодализма (Учеб. пособие). Новосибирск: Изд-во НГУ,  1986.

18.Миненко Н.А. Живая старина: будни и праздники сибирской деревни в XVIII – первой половине XIX в. Новосибирск: Наука, 1989

19.Побережников И.В. Влияние города на идеологию классового протеста крестьян западной Сибири в XVIII веке // Город и деревня Сибири в досоветский период (Бахрушинские чтения 1984 г.) Межвуз. сб. науч. трудов Новосибирск: Изд-во НГУ,1984. С. 50-67

20.Побережников И.В. Слухи в социальной истории: типология и функции, Екатеринбург: Банк Культурной Информации, 1995.

21.Побережников И.В. Новые материалы по истории классовой борьбы в Западной Сибири XVIII в. (Дело о бердском «скопе») // Исследования по истории общественного сознания эпохи феодализма в России. Новосибирск: Наука, 1984.

22.Покровский Н.Н. Обзор сведений судебно-следственных источников о политических взглядах сибирских крестьян конца XVII-XIX в. // Источники по культуре и классовой борьбе феодального периода. Новосибирск: Наука, 1982. С. 48-79.

23.Покровский Н.Н. Жалоба уральских заводских крестьян 1790 г. // Сибирская археография и источниковедение. Новосибирск: Наука, 1979.

24.Покровский Н.Н. Массовое антицерковное движение урало-сибирских крестьян и секретный указ от 9 марта 1783 г. //  Вопросы истории Сибири досоветского периода. Новосибирск: Наука, 1973. С. 182-204

25.Покровский Н.Н. Антифеодальный протест урало-сибирских крестьян-старообрядцев в XVIII веке. Новосибирск: Наука, 1974

26.Россия – расколотая цивилизация?…//. Отечественная История. 1994,  №4-5. С. 3-45

27.Преображенский А.А. Урал и Западная Сибирь в конце XVI-начале XVIII в. М.: Наука, 1972

28.Русские старожилы Сибири М.: Наука, 1973

29.Сборник документов по истории СССР для семинарских и практических занятий (период феодализма). Ч.V. XVIII век. (Учеб пособие). М.: «Высш. Школа», 1973.

30.Толстой Л.Н. Война и мир. // Собрание сочинений в 12 т. М.: 1987, Т.5

31.Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды. М., Наука, 1967

[1] Покровский Н.Н. Обзор сведений судебно-следственных источников о политических взглядах сибирских крестьян конца XVII-XIX в. // Источники по культуре и классовой борьбе феодального периода. Новосибирск, 1982;  Он же. Жалоба уральских заводских крестьян 1790 г. // Сибирская археография и источниковедение. Новосибирск,  1979.;   Он же. Массовое антицерковное движение урало-сибирских крестьян и секретный указ от 9 марта 1783 г. //  Вопросы истории Сибири досоветского периода. Новосибирск,  1973;   Он  же. Антифеодальный протест урало-сибирских крестьян-старообрядцев в XVIII веке. Новосибирск, 1974

[2] Александров В.А, Покровский Н.Н. Власть и общество. Сибирь в XVIII в.  Новосибирск,  1991.

[3] Там же. С. 353

[4] Покровский Н.Н. Антифеодальный протест урало-сибирских крестьян-старообрядцев… С. 387

[5] Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды. М., 1967

[6] Клибанов А.И.  Народная социальная утопия в России. М., 1977

[7] Там же. С. 324

[8] Побережников И.В. Влияние города на идеологию классового протеста крестьян западной Сибири в XVIII веке // Город и деревня Сибири в досоветский период (Бахрушинские чтения 1984 г.) Межвуз. сб. науч. трудов Новосибирск,1984; Он же. Слухи в социальной истории: типология и функции, Екатеринбург, 1995;  Он же. Новые материалы по истории классовой борьбы в Западной Сибири XVIII в. (Дело о бердском «скопе») // Исследования по истории общественного сознания эпохи феодализма в России. Новосибирск, 1984

[9] Побережников  И.В.. Слухи в социальной истории: типология и функции… С.58

[10] Миненко Н.А. Общинный сход в Западной Сибири XVIII – первой половине XIX в. // Общественный быт и культура русского населения Сибири XVIII – начала XIX века.  Новосибирск, 1983;  Миненко  Н.А. История культуры русского крестьянства Сибири в период феодализма (Учеб. пособие). Новосибирск, 1986; Миненко Н.А. Живая старина: будни и праздники сибирской деревни в XVIII – первой половине XIX в. Новосибирск,  1989

[11]  Копанев А.И.  Крестьяне русского Севера в XVII в. Л., 1984

[12]  Преображенский А.А. «Урал и Западная Сибирь в конце XVI-начале XVIII в». М., 1972

[13] Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. Новосибирск,  1992.

[14] Русские старожилы Сибири. М., 1973

[15] Астафьев П.Е. Национальность и общечеловеческие задачи (к русской народной психологии) // Этнопсихологические сюжеты (из отечественного наследия)  М.,  1992

[16] Ахиезер А.  Россия: критика исторического опыта. Том I: от прошлого к будущему. Новосибирск, 1997

[17] См.:  Россия – расколотая цивилизация?…//. Отечественная История. 1994.  №4-5  C. 3-45

[18] Касьянова К. О русском национальном самосознании. М.,  1994г.

[19] Там же. С. 311.

[20] Кузнецов И.С. Центральная власть и местное управление в психоисторическом контексте. // Проблемы истории местного управления Сибири XVII –XX вв. Материалы научной конференции. Новосибирск, 1996

[21] Там же. С. 103.

[22] Зубкова Е.Ю., Куприянов А.И. Ментальное измерение истории: поиски метода  // Вопросы Истории. 1995 № 7.

[23]  Там же. С. 157

[24] Покровский Н.Н. Обзор сведений судебно-следственных источников о политических взглядах сибирских крестьян конца XVII-XIX вв. С. 48

[25] Там же.

[26] П.К. Алефиренко. Крестьянское движение и крестьянский вопрос в России в 30-50-х годах XVIII века. М,  1958. С. 293

[27] Ильиных В.А. Крестьянские челобитные XVIII –первой половины XIX в. (на материалах Западной Сибири) // Сибирское источниковедение и историография.  Новосибирск,  1980,  С. 83.

[28] Побережников И.В. Влияние города на идеологию классового протеста крестьян западной Сибири в XVIII веке…1984. С. 59

[29] Н.А.Бердяев о роли национального характера в судьбах России // Социально-политический журнал №9-10, 1993  С. 101

[30] Там же.

[31] Там же. С. 102

[32] Там же. С. 103

[33] Кузнецов И.С. Центральная власть и местное управление… С.103

[34] Ахиезер А. Россия: критика исторического опыта. Том I: от прошлого к будущему… С. 201

[35] Кузнецов И.С. Центральная власть и местное управление… С. 103

[36] Покровский Н.Н. Обзор сведений судебно-следственных источников…  С. 79

[37] Ахиезер А. Россия: критика исторического опыта… С. 202

[38] Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды… С.122

[39] Побережников И.В. Слухи в социальной истории: типология и функции… С. 22

[40]  Астафьев П.Е. Национальность и общечеловеческие задачи… С. 37

[41] Там же. С. 37

[42] Данилова Л.В. Крестьянство и государство в дореформенной России // Крестьяне и власть: материалы конференции. М. – Тамбов, 1996.  С. 27

[43] Там же. С.34

[44]  Клибанов А.И. Народная социальная утопия в России… С.150

[45] Кузнецов И.С. Центральная власть и местное управление... С. 103.

[46] Чистов К.В.  Русские народные социально-утопические легенды… С. 318

[47] Копанев А.И. Крестьяне русского Севера в XVII в…  С. 17

[48] Русские старожилы Сибири. М., 1993, С. 30

[49]  Копанев А.И. Крестьяне русского Севера в XVII в...  С.41

[50]  Там же. С. 227

[51] Крестьянство Сибири в эпоху феодализма… С. 45

[52] Преображенский А.А. Урал и Западная Сибирь в конце XVI – начале XVIII века… С. 58

[53] Там же. С. 57

[54] Там же. С. 42.

[55] Миненко Н.А. Живая старина: будни и праздники сибирской деревни в XVIII – первой половине XIX в. – Новосибирск, Наука, 1989 С.3

[56] Там же. С. 8.

[57] Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. С.225.

[58] Там же. С. 478.

[59] Покровский Н.Н. Обзор сведений судебно-следственных источников… С. 50.

[60] Крестьянство Сибири в эпоху феодализма… С. 161

[61] Там же. С. 455

[62] Покровский Н.Н.. Жалоба уральских заводских крестьян 1790 г…  С. 157

[63] Миненко Н.А. Общинный сход в Западной Сибири XVIII – первой половине XIX в… С. 6

[64] Там же. С. 7

[65] Покровский Н.Н. Жалоба уральских заводских крестьян 1790 г… С.155 и далее.

[66] Там же. С. 169,  Л.10

[67] Там же С.158-159

[68] Там  же. С. 170

[69] Крестьянство Сибири в эпоху феодализма… С. 454

[70] Бернадский В.Н. Очерки из истории классовой борьбы и общественно-политической мысли России в третьей четверти XVIII века. // Ученые записки ЛГПИ им А.И. Герцена,  Л., 1962  Т. 229 С. 28

[71] Там же С. 62

[72] Побережников И.В. Влияние города на идеологию классового протеста крестьян западной Сибири в XVIII веке... С. 59

[73] Бернадский В.Н. Очерки из истории классовой борьбы и общественно-политической мысли России … С. 33

[74] Там же. С. 58.

[75] Миненко  Н.А. История культуры русского крестьянства Сибири в период феодализма.. С. 62-63

[76] Там же.

[77] Комиссаренко А.И.  Ликвидация церковной земельной собственности  и русское общество (отношение духовенства, дворянства и крестьянства к секуляризационной реформе 1764 г) // Церковь, общество и государство в феодальной России. М., Наука, 1990.  С. 328.

[78] Там же. С. 331

[79] Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. С. 340

[80] Там же. С. 344

[81]Там же.  С. 345

[82] Покровский Н.Н. Массовое антицерковное движение урало-сибирских…  С.201-202.

[83] Там же. С. 202

[84] Ахиезер А.  Россия: критика исторического опыта. Том I: от прошлого к будущему. Новосибирск, «Сибирский хронограф», 1997 С. 148

[85] Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. Новосибирск, Наука, 1992 С. 455

[86] Толстой Л.Н. Война и мир..// Собрание сочинений в 12 т., М., 1987, Т.5, С. 150.

[87] Побережников И.В. Слухи в социальной истории: типология и функции… С.3

[88] Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды.. С.3

[89]  Там же. С. 328

[90] Касьянова К.. О русском национальном самосознании… С. 311

[91]  Покровский Н.Н. Обзор сведений судебно-следственных источников… С. 51

[92] Там же. С. 53.

[93] Там же. С.52. 

[94] Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды… С.26

[95] Там же С.138

[96] Покровский Н.Н. Обзор сведений судебно-следственных источников…. С. 63-64

[97] Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды… С.123

[98] Покровский Н.Н. Обзор сведений судебно-следственных источников…С. 65

[99] Сборник документов по истории СССР для семинарских и практических занятий (период феодализма). Ч.V. XVIII век. (Учеб пособие). М., 1973. С. 74

[100]  Покровский Н.Н. Обзор сведений судебно-следственных источников… С. 66-67

[101] Побережников И.В. Влияние города на идеологию классового протеста крестьян С. 61.

[102] Побережников И.В. Слухи в социальной истории: типология и функции...  С.17

[103] Покровский Н.Н. Обзор сведений судебно-следственных источников… С. 68

[104] Там же. С. 61

[105] Александров В.А, Покровский Н.Н. Власть и общество. Сибирь в XVIII в… С. 341

[106] Там же. С. 340

[107] Там же.

[108] Там же

[109]Покровский Н.Н. Массовое антицерковное движение урало-сибирских крестьян… С. 201

[110] Покровский Н.Н. Антифеодальный протест урало-сибирских крестьян-старообрядцев в XVIII веке…  С. 366

[111] Там же.

[112] Ахиезер А.  Россия: критика исторического опыта… С. 205

[113] Данилова Л.В. Крестьянство и государство в дореформенной России… С.33-34

[114] Крестьянство Сибири в эпоху феодализма… С. 456

[115] Клибанов А.И.  Народная социальная утопия в России… С.195

[116] Там же. С.198

[117] Побережников И.В. Влияние города на идеологию классового протеста… С. 51

[118] Ахиезер А.  Россия: критика исторического опыта…  С.237

[119] Чистов К.В.  Русские народные социально-утопические легенды. С.274-276.

[120] Там же С.318.

[121] Там же С. 248

[122] Там же С. 286

[123] Ахиезер А.  Россия: критика исторического опыта…1997

[124] Касьянова К. О русском национальном самосознании... С.57

[125] Там же. С. 72

[126]  Клибанов А.И. Народная социальная утопия в России… С. 141